Шесть повестей о легких концах

Балабас, упоенный, облизывается, будто из рая протек на него сладкий липовый мед. Вытаскивает огрызок карандаша. Рисует всё — и козла, и жилет, и звезду. Только мед не выходит. Мед можно лишь почувствовать во рту. Теперь Поля дивится: как хорошо! Какие пуговицы важные! Как звезда горит! Звезда лучше всего, лучше чем на небе, лучше чем у городских на фуражках. Звезда как та, что видела вчера ночью в раю. Нежно обнявшись идут в Волнушки. Не видят, как из-за угла выплывает старый Силин, бежит к церковной стене, смотрит, крестится, плюется и голосит:

— Идите! Глядите! Спасите!

Поп в Кореневке замечательный. Прямо богослов. Разве ему такой приход подобает? Все давние грехи — Рязани — молод был, буен, кровь проступала — исповедуя жену акцизного, в явно неподобающем, многое постиг, разошелся, крестом ударил по темени. Оглушил. Дело замяли. Но в итоге — ученый муж — ему бы в «Душеспасительном» миро источать на сто столбцов — кореневских баб допрашивает — блюдут ли Петровки? Не попустили ли чего с мадьярами? И прочее мелкое. А здесь еще гонения — свечей нет, свод небесный сотрясают пальбой. Упования: засуха всех пожрет, чудо и еще — генерал Деникин — января семнадцатого на Антона молебствие тайное служил о даровании. Другие попы ослабели. В Лишеве один себя коммунистом объявил, церковь почистив, от лишнего запер и стал меж пайками подсчитывать числа и знаки пророков. Дошел до того, что Михей и Осий Ленина провидели и на труды праведные благословили. Но отец Иродион не таков — тверд и чист. О пастве памятуя смотрит на небо, ловит слыхи, ждет времени.

Подошел к церкви. Взглянув на Балабасово творчество, не смутился, изрек:

— Срамотой своей пенятся. Отреклись от естества. Сие — козлище смрадное и над ним пентаграмма — красная звезда. Поругание Храма Божьего.

Вокруг шумят, ругаются, плюются. Егорка вопит:

— Отец Радивон, слыхали — Черемышин идет. Вот мы им покажем.

Поп отвечает осторожно, ласково:

— Святотатцам — суд Божий, кипеть во смоле на вечные времена. Кто идет не ведаю, но посла Христова ожидаю в смирении. Многое берете на себя. Я не пойду, но осудить — не осужу.

И, выплеснув хитрый смешок в ветхозаветную бороду, раскачивая мерно живот — невинная плоть — идет к попадье пить брусничный чай и познавать знамения свыше, то есть карты из учебника географии: далеко ли от трудничка Божьего Антона, что в станице Усть-Двинской до поповской избы?

Силин-старик чаю не пьет, на карту не смотрит, бредет один. В голове — пожар. Густой зной течет с неба. В Ивневском сожгли Кирюху, умилостивили Заступницу, выхлопотали дождь. Надо постоять за мир, за веру, за сухую мертвую землю. Силин стар, но крепок. Примет на себя, не убоится. Спалить Вихляя, снять погань — Господь наметет тучи, встанут хлеба, люди заходят, загудят пчелы — в храме Божьем заверещат свечи. Прямо ступай, Силин! Не томись, спину расправь — к Господу идешь смиренно — в левой руке спичек коробок, правая сбирается в крест треперстный, на лице детская святая благость.

У Гнедова — совет. И спорить не о чём — Силин сказал. На себя всё берет. Приедут допрашивать — назовется. Но Гнедов об одном:

— Муку оттуда вытащить! Тысча пудов зря пропадет.

Сомнение. Беда. Вдруг — свет и разрешение — из Воробьевки — шесть верст по шоссе — парнишка прибежал — племянник Гнедова:

— Приехали! С ружьями! Я трусу дал.

Не спрашивают — кто? Все знают — Черемышин. На дуге — «не уйдешь». Поспел голубчик!

— Ну, ребята, теперь не плошай. Силин за Вихляем, мы — за мукой.

Ордой к Волнушкам.

Вечереет. Но нет прохлады, из каждой щели рассохшейся земли — как из ноздрей козла в жилетке — жар и смрад.

Силин — впереди.

Трудный день выпал. В саду не работали. Задач не решали. Только купались под вечер. Балабас живого лягушонка в рот посадил, подошел к Берте Самойловне и выпустил. Не мальчик — черт. А Поля больна — глазенки вылезают. Горит. Уложили еле.

Берта Самойловна пробует читать присланную из города инструкцию: «отмечаем роль эстетического воспитания. Красочные пятна действуют…» И тупо в голове — Балабас вымазал всю морду охрой — эстетическое — да! — необходимо разделить три и одна третья на двадцать один.

— Нет сил…

Вынимает клеенчатую тетрадку. На первой странице:

«Дневник Берты Гольдберг».

Эпиграф:

«Это плачет лебедь умирающий,
Он с своим прошедшим говорит».

Пишет: