Шесть повестей о легких концах

«Прислали пять пудов. У Поли 39,2. Балабас — звереныш. А впрочем, он бедный. У него под мышкой рыжие волосики. Всегда голодный, и все голодные. Я сейчас думаю о глупости, стыдно писать… Перед отъездом в Москве я была у Глыбиных. Она сделала оладьи, вкусные, на свином сале, с вареньем. Много было, под конец я отяжелела — глаза слипаются, под ложечкой камень, чувствую, не могу больше — на тарелке оставила. Вот сейчас думаю — зачем не съела. Я опустилась, вся в материальных заботах, и нет времени подумать о душе. Кругом невежество и темнота. Я боюсь крестьян, хотя они ласковые с нами. Я хотела бы сказать Ленину: у вас великий идеал, но вы ошибаетесь. Я так несчастна, так одинока! Если бы можно было пойти на вокзал, купить билет и уехать в Италию. Там в музеях прекрасные статуи. Я глядела бы с утра до ночи и плакала бы. Меня уж никто не полюбит — мне 38 лет! И детей не будет, никогда не будет! Кончено. „Отлетели цветы…“»

Дальше Берта Самойловна писать не может, и написанное пачкают большие частые капли. У окна Наташа читает прилежно книжку «Экономика переходного времени» — подарок Курина. Понимать — не понимает. Странные слова, рисунки, схемы. Но смутно чует — новое, важное. Длинные трудные фразы звучат, как любовная речь на чужом языке. И потом из особенно тяжелых слов вылезают глаза, задорные, нежные, — одни — его. Так обе сидят. Еще в комнате двое — с карточек. Над кроватью Берты Самойловны старик, — книгу читал, дарил пятачки, борода и печаль — всё знает, «так надо». Над Наташиной — глаза — нет — слова из трудной книжки, сжатый, никогда нецелованный рот, и звезда на папахе, — сейчас ведет на бой, со знаменем в руке, «война против всего мира».

Стук, Пильчук. Сразу:

— Едет Черемышин. Коммунистов вешает. И вас повесит. Довольно разводили эту пакость. Воришек няньчили, Балабасов всяких. А сапоги просил, так не дали. Вот теперь отчитывайтесь. А я вам больше не защита. Будет — наигрались.

И дверью трах. Берта Самойловна кудахчет:

— Наташа, как же? Что же? Почему? Какой Черемышин? Кого повесит? Ведь мы не партия, а детский дом. Детей за что? Пильчук с ума сошел. Я с ним всегда ладила. Звала на школьный совет. А сапоги — я ведь писала — не выдали. Боже, что же будет! Наташа!..

— Ясно. Это контрреволюция. Но я не отрекусь…

Не вытерпела — голос зазвенел, разбился. Обнявшись плачут. За окном тишь, темь. И парит. 30 градусов. У Поли 39. Балабас проснулся, мычит.

— Наташа, что же делать?

Идут.

— Эй, Перка, выдавай муку и рыжего! Не то всех прикончим!

— Да что тут! Сам бери! Сжечь их! Черемышин! Церковь пакостить? Вали!

Берта Самойловна, спокойно, почти библейская, на крыльце выбрасывая руки:

— Муку берите — пять пудов. Еще три фунта приварочной на кухне. Больше нет. А детей не дам. Дети ни в чём не виноваты. Убейте, а не дам. Они больные.

Сверху ребячий рев, визг, крик. Наташа шарит в сундучке, браунинг — тоже подарок Курина. Даря, сказал:

«Коммунист не может сдаться!»

На «Инструкции» быстро пишет:

«Тов. Курину. Я умираю коммунисткой. Люблю — вас».

И в окошко — в темноту — неумело — не целясь — в звезды — в небо — бах!

— Ах, так!

Огонь. Рык. И где-то тонкий Полин голосок:

— А у Бога птица в клетке и мед.

Только Балабас спасся. Сполз по трубе в длинной рубашке. Бочком. Канавкой и в поле. Глядит — огромный рыжий Балабас — волосы до неба — Волнушки стали Балабасом. Лежит и страшно.

Горячая земля. Казалось только ждала одной Силинской спички, чтобы подняться, загудеть, изойти гулом, свистом, треском.

Ждет. Поли нет. И мед не течет. На потолке много звезд. Кровать колется. Позвал: «Берта Самойловна!» Тоже нет. Съел корешок. Подавился. Нет, в поле нельзя жить. Вместо Волнушек — дым. Тоже нельзя: Наташа говорила — обожжешься, распухнет палец. Наташа добрая. Наташи тоже нет. А где козел в жилетке? Зовет: «ммэ! ммэ!» Найти козла! Он в Кореневке.

Идет. Крестьяне разошлись по избам. Тихо. Ну, где такого отыскать? Еще без Поли. Здесь живут — это хорошо. Картошку можно взять. Пахнет кроваткой. Толкает дверь. Может здесь козел? — Ммэ! Ммэ!

И старый Силин видит: черт вышел из огня, мычит козлом, зовет своих, рубашку задирает и прямо средь избы… Пресвятая Троица! Спаси и помилуй! — Знак делает! Душу берет!

Силин хрипит. Балабас — струсил, прочь. Нет козла — нет меда, нет картошки. Без Поли ничего не будет. В поле. Лежит.

А Силин силится привстать — не может. Невестка услыхала:

— Даша, зови попа! Кончаюсь!

Молит:

— Скорей! Не дотяну! Пришел, мычит, и душу!.. Поганью отметил. Чертовы крестины. Своих зовет, — всех из Волнушек! Огонь их не берет! Кончаюсь!

Когда пришел отец Родион, — уж был без памяти — козлом мычал, перемигивался с чертом, плевался, корчился. Быстро отошел.

Снова утро. На работу идет палач. Земля горит. Балабас радостно глядит на солнце. И солнце тоже — Балабас. Приветствует его — дрыгая голой ножкой. Катается в траве, как пес. Кричит: — Э! Э!

В деревне суета — ждут Черемышина. Поп — в праздничном облачении. На околице. Топот. И сразу — смерть из-за лесочка — рябина — красная звезда. Глухо в дальнюю избу:

— Карательный! Сейчас всех перебьют!