Шесть соток волшебства

То, что поначалу показалось Инге мошкарой, на самом деле мошкарой не было. Над помидорами колыхалась темная мелко-крапчатая дымка, то сжимаясь над поникшими кустиками, то растекаясь зыбким тревожным маревом. Преодолевая инстинктивное отвращение, Инга опустила ладонь в колышущийся призрачный рой — и вздрогнула от омерзения. Крохотные мельтешащие точки тут же облепили пальцы пульсирующей вязкой массой, по коже побежал липкий холод, стремительно поднимаясь от ладони к локтю. Взвизгнув, Инга затрясла рукой и метнулась к крану.

Нужна была текущая вода.

Для сглаза — только текущая.

Подставив руку под ледяную струю, Инга смотрела, как утекает вниз грязная муть, закручиваясь в тоненьком ручейке пульсирующими темными водоворотами.

Соседи увидеть грядочку с помидорами не могли — спасибо монументальному забору Евдокии Павловны. С улицы двор тоже не видно, его закрывают кусты сирени. А единственным человеком, который заходил к Инге на днях, была Мария Федоровна. Которая, кстати, восхищалась грядками и жаловалась на загадочную фитофтору, коварно пожравшую все завязи помидоров.

Ах, вот, значит, как.

Решительно вздернув подбородок, Инга чеканным шагом вернулась в огород.

Так… Сейчас полдень, солнце по правую руку, значит, закат вот там… Зачерпнув с грядки горсть рыхлой влажной земли, Инга закрыла глаза и заговорила — мерно, часто, ровно.

— Стану я, раба божия Инга, из избы дверьми, из дверей воротами, пойду темной тропой в закатную сторону. Небом покроюсь, землей подпояшусь, звездами уберусь, ступлю в воду студеную, скажу слова каменные. Как вода в ручье катится, так с огородины моей жидки-брыдки, уроки-призоры утекают, к врагам моим притекают, им убыток чинят, им житье урочат. Наговор мой не избыть, волю мою не переломить.

И слова, и мерный, баюкающий ритм рождались внутри сами и вольно, свободно текли из Инги, понятные и естественные, как дыхание. Она говорила — а темный колышущийся морок над грядкой вытягивался, свивался спиралью, водил заострившимся жалом. На последнем слове Инга вскинула руку, и призрачная кружащаяся змея вскинула слепую голову, качнулась и устремилась в протянутую на ладони землю. На мгновение теплый и влажный ком потяжелел, налился ледяной чугунной плотностью — а потом все пропало. Инга держала на ладони самую обычную садовую землю — мягкую, черную, прогретую солнцем до температуры парного молока. Осторожно отставив руку, она вышла за калитку, воровато оглянулась и двинулась вдоль кустов акации к дому Марии Федоровны. Проходя мимо забора, Инга швырнула ком, и рассыпчатая земля, ударившись о штакетник, расплескалась по палисаднику.

Вот так. Теперь это проблема Марии Федоровны. Она ее создала — пусть она и решает.

Увидев мелькнувшую за окном черную куртку, Инга метнулась к двери. Щелкнула задвижкой — и чуть не влетела носом в широкую грудь. От Ярослава пахло свежескошенной травой, бензином и чем-то еще, тягучим, темным и трудноуловимым. Этот запах наводил на мысли о влажных, глубоких подземельях, разбухших досках и толстом, махровом слое ржавчины.

В подвале он работает, что ли?

— Прости, — виновато пожал плечами Ярослав. — Я подумал, что лучше самому зайти, чем заставлять тебя через весь двор бегать. Но если ты против…

— Нет. Совершенно не против. Проходи, — Инга посторонилась, пропуская гостя в дом. — Ты же сверлить умеешь?

— Умею… А что ты собираешься сверлить?

— Стену. Хочу повесить перед окном кашпо. Я нашла в каморке крючки — сможешь ввинтить их в стену?

— Какие крючки? А, шурупы… Под них же еще дюбеля должны быть.

— Вот, — гордо выложила на стол замызганную коробку Инга. — И дюбеля, и саморезы, и все что угодно.

— Тогда тащи табурет, — на секунду скрывшись в каморке, Ярослав вернулся с пронзительно-желтой дрелью. — И возьми пылесос, тут сейчас все в пыли будет.

Стоя под яростно жужжащей дрелью, Инга ловила падающую сверху бетонную крошку и старательно таращилась вверх. Потому что при малейшем повороте головы она буквально утыкалась лицом Ярославу в пах — и прикипала взглядом к серебряному проблеску молнии за ширинкой. Несколько раз поймав себя за этой вопиющей бестактностью, Инга решила в принципе не смотреть вперед и теперь щурилась, уворачиваясь от перемолотого дрелью бетона.

Руки у Ярослава были сухие и жилистые, с рельефно проступающей голубоватой сеточкой вен. На смуглой, прожаренной яростным южным солнцем коже темнел прозрачный пушок волос. А ладонь светлая — кроме овального пятна на запястье.

— У тебя необычный загар, — не удержалась Инга. — Ты что, перчатки летом носишь, что ли?

— Ага. Мотоциклетные, без пальцев, — коротко сверкнул зубами Ярослав. — После них загар пятнами, как у леопарда. Подай, пожалуйста, молоток и дюбель.

— Держи. Так ты, получается, мотоциклист?

— Вроде того, — прикусив нижнюю губу, Ярослав вставил дюбель в отверстие и стукнул молотком. Рыжий пластик по горлышко ушел в бетон.

— Покатаешь на мотоцикле? — на секунду скользнув глазами вниз, к узким поджарым бедрам, Инга снова вернула взгляд туда, где ему положено быть.

— Не получится.

— Почему? Девушка ревновать будет?