Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова

Зато по остальным было можно изучать всю историю перемещения товарищем Сталиным больших и малых народов в бескрайние казахские степи. Кто у нас только не лечился! Чеченцы и поляки, балкарцы и крымские татары, ингуши и курды, калмыки и болгары, кабардинцы и турки, карачаевцы и даже иранцы. Это не считая наследников раскулаченных всех мастей, ну и конечно же детей и внуков «спец-контингента», то есть врагов народа. Потомство, полученное в результате нередких смешанных браков, поражало причудливыми вариантами фенотипа, а блюда, что готовились по вечерам в нашем буфете, можно было смело включать в сборник «Кухни народов мира».

Бывали забавные случаи, например, веселушка Люба Сердюк из семьи украинских кулаков, этих пионеров освоения целинных земель, говорила Наташе Пак, своей соседке через проход:

— Вот вам, корейцам, всегда было лучше всех. Никто вас никуда не выселял, не раскулачивал. Всем бы так, овощи выращивать да на рынке торговать. Не жизнь, а малина.

Наташа в ответ лишь заговорщицки мне подмигивала, а Люба все никак не могла поверить, когда я ей открыл страшную тайну, что сотни тысяч корейцев одним махом были депортированы в Среднюю Азию из Приморья, чтобы не шпионили в пользу Японии.

Ну и я однажды отмочил, когда разговорился с батумской гречанкой Еленой Фелиди из Экибастуза. Та как-то рассказывала, что, когда пришли грузовики и бабушка с мамой начали бестолково собираться, молоденький лейтенант НКВД посоветовал взять с собой швейную машинку. Они так и сделали и со временем стали обшивать всю округу, не так голодая, как остальные. А лейтенанта этого всю жизнь вспоминали добрым словом.

— Надо же, оказывается, и греков тоже в Казахстан ссылали, — поразился я тогда. — Греков-то за что?

Фелиди всплеснула руками и заливисто рассмеялась:

— То есть вы считаете, остальных — их за дело?

— Маргарита Никаноровна! — Я стоял в ординаторской и явно мешал ей читать журнал «Смена». — У нас все хорошо, назначения сделаны, никто не температурит, гемодинамика стабильна.

Маргарита Никаноровна нетерпеливо вздохнула.

— Пока все спокойно, в реанимацию сбегаю, гепарин одолжу, заодно и поужинаю, — как бы между прочим сообщил я. — Местные телефоны два-шесть-четыре, два-шесть-пять.

— Не понимаю, Алексей, как вы только могли в реанимации работать? — не отрывая глаз от журнала, в который раз удивилась Маргарита. — Там просто ужасные люди, ужасные. Причем все без исключения.

Маргарита Никаноровна имела привычку при любой, с ее точки зрения, серьезной клинической ситуации вызывать реанимационную бригаду и оскорблялась, когда реаниматологи советовали ей, хотя бы ради развлечения, попробовать лечить собственными силами, а для начала зайти в палату к больному, а не торчать в ординаторской.

— И потом, зачем вам куда-то идти ужинать! — Она кивнула на стол, где стоял открытый пакет больничного молока и засыхал кусок заветренного серого хлеба из буфета. — Сегодня изумительная булка! Свежайшая! Да и молоко прекрасное. Впрочем, конечно, ступайте!

Я тут же и отправился, но, вспомнив ливийца, притормозил.

— Маргарита Никаноровна! Вы, случайно, немецкий не знаете?

Она подняла на меня тяжелый взгляд и четко, раздельно произнесла:

— Нет. Не знаю. Даже слышать немецкую речь не могу.

Да она же блокадница, а я тут лезу к ней со своим немецким.

Реанимация, как обычно, встретила меня разнообразием звуков. Шумели дыхательные аппараты, пищали мониторы, чей-то баритон тяжело и протяжно стонал. Каждый раз, приходя сюда, я испытывал сложные эмоции. Первым делом удивлялся, как я тут столько лет работал, и почти сразу же чувствовал, как меня тянет сюда обратно.

На гемодиализ из реанимации я удрал год назад в поисках лучшей доли, когда ближе к началу сессии стало понятно, что ночная работа без сна и отдыха слабо сочетается с учебой на дневном отделении. Начинали мы учиться в девять, заканчивали в семь, да еще раза четыре за день меняли дислокацию: кафедры Первого меда были разбросаны по всей Москве, от Ховрина до Каширки. Преподаватели мало того что не отличались дружелюбием, так еще при каждом удобном случае с превеликим удовольствием возили студентов мордой об стол. Тут и у крепких духом развивался астенический синдром, нередко заканчивавшийся клиникой Корсакова, которая вот уже больше века гостеприимно распахивала свои двери перед надорвавшими психику, в том числе и на учебном фронте.

Я хоть и догадывался, что моя студенческая жизнь не будет легка и беззаботна, но действительность оказалась какой-то уж совсем запредельной, выматывающей силы беготней.