Шестая загадка

Я-то как раз хотел ее поцеловать, но не мог. Себе я объяснил это соображениями профессиональной этики. Тревога лишала ее сил и сводила с ума. Я не имел права использовать ее слабость. Потом я решил, что для разнообразия иногда не мешает сказать себе и правду. А правда заключалась в том, что я и с одной женщиной до конца не разобрался, так куда мне сладить с двумя. Отношения с Аталией выглядели простыми и понятными. Мы могли продолжать трахаться хоть целую вечность, и ни одному из нас не пришлось бы ради этого менять свою жизнь или брать на себя новые обязательства. С Агарью все было по-другому. Не хуже и не лучше, а по-другому. Она принадлежала к тому типу женщин, которых ты ищешь всю жизнь, но не уверен, что будешь знать, что с ней делать, когда найдешь. Я пару раз переживал нечто подобное, и это всегда заканчивалось для меня плохо. Я не хотел нового фиаско. Медленно, чуть ли не украдкой, я начал от нее отодвигаться, чтобы ослабить объятие и снова нацепить маску доброго дядюшки, который жаждет утешить бедную девочку.

И тогда она меня поцеловала.

На долю секунды я замер от удивления, но ее губы приблизились к моим, мягко прижались и растворились в них, превратив весь мир в одну точку, за которой не существует ничего.

Только когда поцелуй прервался, я сообразил, что забыл дышать.

Она немного отодвинулась и потрогала пальцем след от ботинка Реувена на моей нижней губе.

– У тебя кровь.

– Мне извиниться?

– За кровь или за поцелуй?

– За то и другое. Вместе или по отдельности. Выбирай.

– Это я должна перед тобой извиниться. Мне надо было почувствовать что-то еще, кроме страха.

– Ты почувствовала?

– Да.

Мне хотелось сказать что-то уместное в данной ситуации, но я не находил слов. Это не моя территория – все эти темные закоулки смущения и нерешительности, в которых любое произнесенное слово грозит обернуться худшими в твоей жизни воспоминаниями. С улицы послышались звуки песни, похоже доносившиеся из проезжавшей мимо машины, и тут же смолкли. Я узнал песню, почти не напрягаясь. Это была Nights in White Satin, только я не помнил ни автора, ни исполнителя. Агарь снова тронула пальцем мою разбитую губу.

– Ты так и не сказал, от кого тебе досталось.

– Ты его не знаешь.

– Обещаю, что не стану его бить.

– Я тебя знаю. Сначала пообещаешь, а потом пойдешь и врежешь ему.

– Можно задать личный вопрос?

– Да.

– У тебя кто-то есть?

– Была одна. Но мы расстались.

– Давно?

– Минуты полторы назад.

Разумеется, это немного охладило ее пыл. Я вдохнул поглубже:

– Все совсем не так.

– А как?

– Мне надо кое в чем разобраться. Выяснить отношения с самим собой.

– Я ничего не умею делать наполовину. Или бросаюсь очертя голову, или нет.

– Это я уже понял.

Moody Blues, вот кто пел «Ночи в белом атласе», вспомнил я. Зазвонил телефон. Это был не первый раз, когда Кравиц бесцеремонно ломал мои личные планы, но точно первый, когда я этому обрадовался.

– Мы его взяли, – задыхаясь, быстро проговорил он.

– Кого?

– Парня с пожара.

– Как?

– Два часа назад он приехал в торговый центр. Наши ребята засекли его на парковке.

– Выезжаю.

Она смотрела на меня, не осмеливаясь задать вопрос.

– Они нашли подозреваемого.

– Можно мне поехать с тобой?

– Тебя не пустят.

– Почему?

– Потому что, если будет суд, тебе придется свидетельствовать против него.

– Что мне делать?

– Что ты предпочитаешь: вернуться домой или остаться здесь?

– Остаться здесь.

– Это может затянуться до утра.

– Я подожду.

23 Четверг, 9 августа 2001, вечер

Бекки встретила меня на крыльце Центрального управления. От возбуждения она даже забыла, что на меня полагается рычать.

– Его допрашивают в четвертой комнате, – сказала она. – Кравиц ждет тебя в пятой.

Я последовал за ней и нашел Кравица в комнате без окон. Он смотрел в монитор видеонаблюдения, с ловкостью эквилибриста удерживая на коленке банку спрайта. Видеомагнитофон, присоединенный к монитору, был отключен. Это меня не удивило. Когда полиция намеревается провести допрос, не слишком строго соблюдая правила этикета, она обычно не делает записей на кассеты, которые могут попасть в руки к чересчур ретивым адвокатам. В соседней комнате сидел подозреваемый, которого снимала камера. В других обстоятельствах я бы сказал, что он выглядит достаточно элегантно. У него были густые темные волосы, чуть тронутые сединой, и загорелое лицо человека, подолгу работающего на солнце. Правда, сейчас его загар приобрел землистый оттенок, а над левым глазом у него красовалась ссадина, из которой текла кровь. Никто и не подумал предложить ему салфетку.

– Кто он? – спросил я Кравица.

– Рон Яворский, тридцать девять лет, строительный подрядчик. Женат, детей нет. Когда ему было двадцать два года, против него было заведено уголовное дело за оскорбление действием несовершеннолетней.

– Что конкретно он натворил?

– У него была пятнадцатилетняя подружка, с которой он спал. Родители подали жалобу.

– Много из этого не нароешь.

– Нет. Но есть интересная деталь. Ему нравятся молоденькие.

За спиной подозреваемого возник Эрми Кало в наглаженной, как всегда, форме.