Шестьдесят рассказов

«16 час. 45 мин., — прочел он, — концерт камерной музыки под управлением маэстро Серджо Анфосси; сочинения Хиндемита, Кунца, Майсена, Риббенца, Росси и Стравинского». Нет, к Стравинскому музыка, которую он слышал, никакого отношения не имела. Ни Хиндемиту, ни Майсену она тоже принадлежать не могла: Горджа знал их слишком хорошо. Выходит, Риббенц? Нет, Макс Риббенц, его старый товарищ по консерватории, лет десять тому назад написал большую полифоническую кантату — вещь добротную, но какую-то школярскую, а потом и вовсе перестал сочинять. Лишь совсем недавно, после большого перерыва, он вновь заявил о себе, пристроив какую-то оперу в «Театро ди Стато»; как раз в эти дни и должна была состояться премьера. Но, судя по той, первой его работе, можно было представить себе, что это такое. Значит, Риббенц тоже отпадает. Оставались только Кунц и Росси. Но кто они такие? Горджа никогда не слышал этих имен.

— Что ты там ищешь? — спросил Джакомелли, видя, как он сосредоточенно вглядывается в газету.

— Ничего. Сегодня я слышал по радио одну вещь. Хотелось бы знать, чья она. Любопытная музыка. Но тут не разберешь…

— Какая хоть она?

— Трудно даже сказать… Слишком нахальная, что ли.

— Да ладно тебе, выбрось из головы… — шутя сказал Джакомелли, зная, как мнителен и обидчив его друг. — Не хуже меня ведь понимаешь, что еще не родился композитор, который сможет переплюнуть тебя.

— Ну что ты, что ты! — почуяв иронию, откликнулся Горджа. — Я был бы только рад. Я даже подумал, уж не появился ли кто-то наконец… — (Его мрачные мысли развеялись.) — Кстати, если не ошибаюсь, генеральная репетиция оперы Риббенца состоится завтра.

Джакомелли ответил не сразу.

— Нет, нет, — сказал он подчеркнуто безразличным тоном. — Ее, кажется, отложили…

— А ты пойдешь?

— О нет, сам понимаешь, подобные вещи выше моих сил…

После этих слов друга к Гордже и вовсе вернулось хорошее настроение.

— Бедняга Риббенц! — воскликнул он. — Старина Риббенц! Я так рад за него! Какое-никакое, а все-таки удовлетворение… Ну-ну…

На следующий вечер, сидя дома и лениво перебирая клавиши, Горджа вдруг услышал за закрытой дверью напряженный разговор. Он насторожился, подошел к двери и стал прислушиваться.

Рядом, в гостиной, его жена и Джакомелли о чем-то совещались вполголоса. Джакомелли говорил:

— Но ведь все равно рано или поздно он узнает.

— Чем позже, тем лучше, — отвечала Мария. — Пусть пока ни о чем не подозревает.

— Пожалуй… Но газеты? Газеты же ему не запретишь читать!

Тут Горджа распахнул дверь. Жена и друг вскочили, словно застигнутые врасплох воришки. Оба побледнели.

— Итак, — спросил Горджа, — кто это не должен читать газет?

— Но… я… — залепетал Джакомелли, — я тут рассказывал об одном своем кузене, которого арестовали за растрату… Его отец, мой дядя, ничего об этом не знает.

Горджа облегченно вздохнул. Слава Богу! Ему даже неловко стало за свое бесцеремонное вторжение. В конце концов, этими подозрениями всю душу можно себе вымотать. Но пока Джакомелли говорил, Горджа вновь почувствовал смутное беспокойство: а правда ли вся эта история с кузеном? Не мог ли Джакомелли взять да и выдумать ее? Иначе зачем бы им шептаться?

Он был насторожен, как больной, от которого окружающие скрывают вынесенный врачами приговор: человек догадывается, что все вокруг лгут, но они хитрее и стараются переключить его внимание, а если успокоить его все же не удастся, то пытаются скрыть хотя бы самое страшное.

Да и не только дома замечал он всякие подозрительные симптомы; вспоминались многозначительные взгляды коллег и то, как они умолкали при его появлении, и смущение, которое, встречаясь с ним, испытывали люди, обычно любящие поболтать. Однако Горджа держал себя в руках и даже задавался вопросом, уж не является ли эта его подозрительность признаком неврастении — ведь бывают же люди, которые с возрастом начинают видеть в окружающих одних только врагов. Да и чего ему бояться? У него есть все: и слава, и почет, и состояние. Театры и симфонические общества оспаривают друг у друга право на исполнение его сочинений. Чувствует он себя как нельзя лучше и вообще никогда не болел. Так что же? Какая опасность может ему угрожать? Но все эти доводы рассудка успокоения не приносили.

На следующий день, после ужина, его вновь охватило необычайное волнение. Было уже около десяти. Просматривая газету, он увидел, что новую оперу Риббенца дают сегодня. Как же так? Разве Джакомелли не говорил, что генеральная репетиция отложена? Как могло случиться, что его не предупредили, обошлись без него? И почему дирекция театра не прислала ему, как обычно, пригласительных билетов?

— Мария! Мария! — закричал он в волнении. — Ты знала, что премьера Риббенца состоится сегодня?

Встревоженная Мария прибежала на его зов.

— Я? Я… В общем, да. Но я думала…

— Что ты думала?.. А как же билеты? Не может быть, чтобы мне не прислали билетов!

— Да прислали, прислали! Разве ты не видел конверта? Я положила его тебе на столик.

— И ничего не сказала?