Шестеро. Капитан «Смелого». Сказание о директоре Прончатове

Елена Максимовна осторожно поставила стакан, сложила салфетку на четыре дольки и свободно, отдыхающе вздохнула. Свежа она была, здорова и уж до того опрятна, проглажена и простирана, что Прончатов шутливо говорил: «На тебя ни один микроб не сядет: побоится!»

— Ох уж мне этот Вишняков! — поигрывая вилкой туманно сказал Олег Олегович. — Вишняков, он и есть Вишняков!

Помолчав немного, он бросил вилку на край стола, скрестив руки на груди, решительно округлил глаза. Что все-таки происходит с женой? Почему она постно опускает ресницы, отчего напудрилась не рашелью, а какой-то светлой пудрой, отчего, черт возьми, в утренний час нацепила на пышную грудь медальон? И юбку надела короче обычного.

— Елена, а Елена, — вкрадчиво спросил Олег Олегович, — может быть, ты все-таки объяснишь, что произошло?

— Ничего не произошло! — скучным голосом ответила жена. — Просто я встретила на улице жену Мороза, и она меня спросила: «Вы знакомы с племянницей Полякова?» Ну, я…

Не договорив, Елена Максимовна поднялась и подчеркнуто равнодушно принялась бросать в посудную миску вилки, ножи, ложки, чашки. Делала она это ловко, попадала в цель метко, и Олег Олегович поражение поднял брови. «Те-те-те! — подумал он. — Те-те-те, дело-то вот в чем! Батюшки-светы!» Пораженный, Прончатов почесал затылок и уж открыл было рот, чтобы весело расхохотаться, как Елена Максимовна с треском бросила в миску сразу три ложки и приглушенно сказала:

— Всему уж Тагару известно, что в прошлое воскресенье ты был у Поляковых, а во вторник встретил племянницу на почте. — Она передернула плечами. — И уж, конечно, всем давно известно о том, что приезжая красотка помирает от любви к Прончатову…

Олег Олегович ошеломленно молчал. Он машинально сложил салфетку на четыре дольки и медленно положил ее на краешек стола, подумав при этом: «Ох, ты мой родной, единственный Тагар!»

— Елена, — сказал Прончатов, — Елена, какие пустяки…

С новой силой загремели чашки, ложки, Елена Максимовна поднялась, прихватив миску, пошла из столовой на высоких-высоких каблуках, покачиваясь, как семилетняя Татьяна. Она действительно была красивой, стройной, все было, как говорится, при ней, но Прончатову было не до того, чтобы любоваться женой. Он напряженно размышлял.

Да, позавчера он случайно встретил на почте племянницу Полякова, не будучи с ней знакомым, лишь молча и пристально посмотрел на нее, но действительно заметил, что при его появлении женщина переменилась: сделалась выше, значительнее, глаза ее потемнели. Она, видимо, имела сильный характер, но румянец бросился в щеки, пальцы на белых руках заволновались… Все это так, все это было, но при чем тут он, Прончатов!

Олег Олегович поднялся, выйдя в прихожую, достал из шкафа пиджак, вынув из пачки «Казбек» папиросу, направился к дверям, чтобы покурить на крыльце. Он еще и сесть не успел на вкусно пахнущие росой сосновые доски, как в голову толкнулась мысль: «Влюблена, а! Весь Тагар об этом говорит, а!»

Солнце патефонной пластинкой вертелось над крышей сарая, носились по двору из конца в конец пряные запахи согревающейся земли. Такая свежесть, такая молодость и чистота были вокруг, что у Олега Олеговича перехватило дыхание. «Славно, славно!» — подумал он.

Было по-утреннему тихо. Ограда Прончатовых высоким забором отгораживала от улицы клочок соснового леса, так как всего десять лет назад на месте дома буйствовала корабельная роща. Двенадцать сосен уходили кронами в высокое, белесое еще небо, кора была девственно чиста, земля устлана желтыми мягкими иголками. Ветра не было, но сосны шумели приглушенно, строго, сдержанно. Подняв голову, Прончатов глядел на вершины деревьев, слушая дремное шевеленье листьев, затихая, чувствовал, как прерываются мысли, как затухает возбуждение.

Через несколько минут с ним произошло странное: показалось, что крыльцо под ним исчезло, родной дом отодвинулся, ушел в неизвестное, его место занял сосняк. Он еще раз прислушался: ни звука, ни движения, точно окрест все вымерло. Это объяснялось тем, что на лесозаводе и в сплавной конторе кончилась ночная смена, но мысль об этом не уничтожала странности ощущений — ему по-прежнему казалось, что в мире нет ничего, кроме корабельных сосен.

Олегу Олеговичу вдруг показалось, что у него нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, что вот сидит он вне времени и пространства, распятым на вечном шуме сосен, а потом самое странное, самое непонятное ощущение пришло к нему: он почувствовал, что нет разницы между ним и корабельными соснами. Одно целое составляли они, и в этом не было ни грусти, ни отчаяния, ни тревоги; не было вообще ничего.