Шестеро. Капитан «Смелого». Сказание о директоре Прончатове

Красиков и капитан смеются. Всем известна история, когда в конце прошлой навигации завхоз Луговской сплавной конторы позаимствовал у боцмана «Смелого» двадцать килограммов краски, двести метров троса и около тонны железа. «На будущий год вдвойне отдам, ей-богу, отдам, провалиться мне на этом самом месте!» — божился завхоз, а Ли, заранее предупрежденный луговскими дружками, что завхоз взятого отдавать не собирается, что через год сошлется на давность, отвечал: «Проваливайся не надо! Отдавай надо! Как говорил — вдвойне!» Обрадованный до невозможности, завхоз и слыхом не слыхал, что расписку на двойное количество взятого уже подписали семь свидетелей сделки между «Смелым» и Луговской сплавной конторой. И вот наступил час расплаты… Боцман Ли потирает руки.

— Все до нитки забирали!

Смеется капитан, но хмурится немного:

— Это, брат, нечестно получается! — говорит он, покачивая головой.

Но боцман не смущается.

— Честно, капитана! Завхоз думал нас объегорить, сам попался. Учить надо мошенников. Хорошо учить!

— Правильно! — поддерживает боцмана Красиков. — Этот завхоз — обдирало, каких свет не видал!

В одно движение боцман подскакивает к начальнику Луговской пристани.

— Спасибо, начальник… Говори, не стесняйся — никакой материал тебе не надо? Краска, может, олифа? Говори!

— Ничего мне не надо… Зачем? — удивляется Красиков.

— Тогда отдавай нам пять килограммов олифы, что в прошлом году брал!

От смеха капитан налегает на стенку, стирает спиной известку.

4

«Смелый» качается на прибойной волне. Скрипят переборки. Дымная, разорванная по краям, накатывается на пароход береговая волна.

В радиорубке попискивает динамик, неоновым светом реклам горят лампы. Сидят двое: радистка Нонна Иванкова и кочегар Иван Захарович Зорин. Сидят и молчат уже минут десять, с тех пор как Иван Захарович постучал в низкую дверь. Нонна — в свитере с высоким воротником, в форменной короткой юбке полулежит в крутящемся кресле, скрестив ноги. На коротко остриженных волосах Нонны — полукруги наушников. Кажется от этого лицо ее строгим, моложавым, а вздернутый нос, точно перевязанный ниточкой, совсем курносый. Молчит Нонна и насмешливо смотрит на Ивана Захаровича.

Кочегар притулился в уголке. Вывернутые наружу губы сложены добродушно, умиротворенно — по всему видно, хорошо в радиорубке кочегару, может сидеть и молчать вечность, изредка издавая губами непонятный шепелеватый звук. Радистка тоже молчит, порой демонстративно, с насмешкой, зевает. Наконец говорит:

— Здравствуйте-ка!

— Мое почтение! — не шевелясь, добродушно отзывается Иван Захарович.

— В прошлом году молчали, нынче — опять молчать будем… Иди-ка, Иван, спи! — говорит Нонна, поворачиваясь к приемнику.

Иван Захарович не отвечает, лениво вдумывается в слова радистки. Если разобраться по существу, его выпроваживают из рубки. Может, даже не выпроваживают — выгоняют, размышляет он, прислушиваясь, как Нонна ключом ищет связь с Томском. «Пи-пи-пи!» — разносится цыплячий писк в рубке, щелкают выключатели, дробно поговаривает ключ. Потом Нонна переходит на голосовую связь, металлическим, патефонным голосом спрашивает: «Томь! Я — Чулым… Томь! Я — Чулым!» Но «Томь» не отвечает. Сдвинув наушники на затылок, радистка принимает в кресле прежнее положение. Опять тишина, легкое поскрипывание переборок, бухающие удары Чулыма о борт.

— Дай папиросу! — требует Нонна.

Иван Захарович послушно лезет в карман, достает папиросы, спички, протягивает радистке, сам же опять уютно притуляется в уголке. Мужским ловким движением Нонна закуривает.

— Ну? — спрашивает она.

— Да ничего… — отвечает Иван Захарович.

Помолчав, кочегар говорит:

— Ты знаешь, Нонна, что человек к вечеру становится на два-три сантиметра ниже, чем был утром?

— Еще что? — передергивает налитыми плечами радистка.

— Ничего… В авторитетном источнике читал.

— Шел бы ты спать, вот что!

Долго раздумывает Иван Захарович, решает, видимо, как поступить.

— Нет, посижу еще, — говорит он.

И сидит. Нонна опять ловит волну. Когда ей это не удается, Иван Захарович говорит:

— У тебя рост сто пятьдесят шесть, у меня — сто восемьдесят пять… А вечером, значит, у тебя сто пятьдесят три, у меня — сто восемьдесят два.

Не заметив насмешливого взгляда Нонны, движения рук, рванувшихся к телеграфному ключу, Иван Захарович продолжает размышлять вслух:

— А разница, как ни верти, — двадцать девять! — Вот в том-то и дело… Утром двадцать девять, вечером двадцать девять, днем двадцать девять, всегда — двадцать девять… Большая разница!

— Еще что скажешь? — перебивает его Нонна. На какое-то мгновенье их глаза встречаются: затуманенные мыслью — кочегара, обожженные насмешкой и еще чем-то — радистки; встречаются, и в короткие доли секунды происходит обратное: гаснут, туманятся глаза Нонны, матовыми искорками вспыхивают глаза Ивана Захаровича; но уже в следующее мгновенье в радиорубке все по-прежнему.

— Ничего, — шепелевато отвечает кочегар.

— Боже ты мой! — стискивает руки Нонна. — Нужно станцию поймать, а он — сидит… Хоть бы на скрипке играл, что ли?

— Будешь слушать? — пружинисто вскакивает Иван Захарович.