Шестеро вышли в путь. Роман

- Недалеко, - негромко сказал Задоров.

Дорога свернула. Лес расступился, мы вышли на поляну. Почти всю ее занимал большой двор, обнесенный высокой стеной. От стены до ближайших деревьев было шагов десять. Стена поднималась выше человеческого роста, колеи вели к воротам. Это были огромные, тяжелые ворота, сколоченные из толстых досок. Кованые железные полосы шли поперек каждой створки. Над стеной виднелась темная масса. Мы не могли сквозь туман различить, что это. Какое-то здание высилось внутри двора. В тумане оно казалось огромным. Мы остановились возле ворот.

- Ну что ж, - сказал Харбов, - будем стучать?

Мисаилов молча подошел и кулаком заколотил в тяжелые доски. Стук показался мне неожиданно тихим. Видно, доски на створках были очень толстыми.

- Да, - сказал Тикачев, - тут, брат, голыми руками не достучишься! - Он повернулся и заколотил изо всех сил сапогами. Но и теперь стук казался тихим.

- Черт его знает… - сказал с сомнением Харбов. - Может, полезем через стену? Как ты считаешь, товарищ Задоров?

Задоров подошел ближе и посмотрел наверх.

- Частное владение, - хмуро сказал он. - Закон не позволяет.

- Э! - громко крикнул Силкин, приложив ладони трубкой ко рту. - Есть тут кто живой?

- Чего надо? Какие люди? - раздался неожиданно голос сверху.

Мы подняли головы. Над воротами торчала чья-то голова. Она была еле видна сквозь туман. Черты лица мы не различали, только видно было, что волосы торчат в разные стороны.

- Нам гражданина Катайкова, - сказал Тикачев.

- Нету здесь никого, - ответил голос. - Идите своей дорогой.

- Слушай, товарищ, - вмешался Харбов, - будь человеком, позови Катайкова - нужен по делу.

- Нет никого, - повторил голос. - Не безобразничайте, говорю. Не имеете права!

Голова над стеной исчезла.

- Вот черт! - сказал Харбов. - Ну что будешь делать? Может, ты, товарищ Задоров, милицейской властью?

- Не имею причины, - ответил Задоров. - Если бы предписание было, тогда другое дело. А так закон не позволяет.

Хмурые, мы отошли от ворот. Андрей Аполлинариевич сел на пень, вынул платок и стал тщательно вытирать лоб, лицо и шею. Для старика это был не маленький переход. Да и все мы устали. Здесь торчало много пней. Деревья спилили, чтобы они не закрывали подходы к стене. Мы расселись на пнях. Только Мисаилов остался стоять, по-прежнему глядя на ворота.

- Ну что будем делать? - спросил Харбов.

- Тише! - сказал Мисаилов. - Слышите?

Мы замолчали. Сначала в тишине я услышал только, как падают капли с листьев, потом, вслушиваясь, я понял, о чем говорил Мисаилов: из здания еле слышно доносилось пение и взвизги гармошки. Отдельные ноты долетали до нас. Воображением мы восстанавливали рев пьяного хора.

- Она здесь, - сказал Мисаилов. - Я буду ждать. Когда-нибудь она выйдет…

Он сел на пень и стал не торопясь скручивать козью ножку, показывая этим, что готов к долгому ожиданию. Мы все устроились поудобнее. Мы тоже будем ждать столько, сколько понадобится.

Теперь мы яснее слышали пение, гиканье, выкрики, доносившиеся сквозь плотно прикрытые ставни. Один раз я даже разобрал, как там, в этом странном доме, не в лад, нестройно, но отчаянно громко кричали «ура». Мисаилов закурил, и сизый махорочный дым смешался с белым туманом. За стенами дома стало тихо. Монотонно падали капли с листьев. Ветерок прошел по деревьям. Листья тихо зашумели. Туман задвигался, будто взволнованный появлением ветра.

- Семнадцатый век, - сказал Моденов. - Честное слово, семнадцатый век. Чем больше я живу в нашем уезде, тем чаще мне кажется, что я читаю старинную рукопись. Будто все продолжается семнадцатое столетие.

Харбов вышел вперед, руки сложил за спиной, расставил широко ноги и, закинув голову, стоял, глядя на полускрытое туманом здание.

- Ничего, - сказал Харбов. - Недолго ему продолжаться, этому вашему семнадцатому столетию! Подрубим его под корень.

Снова ветер прошел по деревьям, и клубы тумана задвигались, стали стремиться вверх, чтобы уйти от ветра в недоступную высоту.

- Тише! - сказал Мисаилов. - Слышите?

Шум и гомон поднялись во дворе. Звучали голоса, заржала лошадь, взвизгнула и замолкла гармонь.

Мы вскочили и стали возле ворот.

За стеной переговаривались люди. Загремели затворы, и створки ворот медленно разошлись. И только они разошлись, как гармонь заиграла лихую громкую песню. А минутой позже грянул хор. Все, что угодно, могло быть в семнадцатом веке, но не могла звучать эта разухабистая, развязная, наглая песня.

Ехал на ярмарку ухарь-купец, -

пел хор визгливо, нестройно, вразнобой.

Ухарь-купец, удалой молодец!
Старых и малых поил он вином…
Пей, пропивай, эх, пропьем - наживем!