Шестиглавый Айдахар

Ему вдруг вспомнилось давнее, забытое. Тогда Берке было чуть больше двадцати лет и он вот так же стоял на берегу большой реки и смотрел, как мечутся в дыму и огне люди. Только тогда горел не лес, а прекрасный орусутский город Харманкибе.

С тех пор отблеск пламени всегда вставал перед глазами Берке и будил в душе чувство радости и величия.

Хан вдруг подумал, что, быть может, этот огонь последний в его жизни и больше никогда не замрет сердце от счастья близкой победы.

Неподвижное лицо его дрогнуло. В левом ухе качнулась золотая серьга с восьмигранным бриллиантом, рассыпая колючие искры, в подобии улыбки сощурился беззубый рот, и ссутулились под парчовым чапаном покатые плечи – за спиной Берке уже стояла смерть. Но хан не видел себя со стороны и не знал об этом.

До самого рассвета, до того времени, когда перестали плясать огненные языки над тем местом, где еще недавно был Черный лес, Берке не уходил с высокого берега.

Смыл с прибрежных песков кровь, унес тела погибших великий Итиль, и на душе Берке, словно придавленной серым рассветом, сделалось тяжело. Если бы можно было устроить так, чтобы всегда пылал огонь, горел весь мир и кричали люди! Но не дано это даже великому хану – властелину великой Золотой Орды.

Оставшиеся с Салимгиреем воины, чтобы не задохнуться от едкого дыма, завязали лица мокрыми платками и, ведя коней в поводу, стали пробираться по узкой кромке берега, стремясь выйти из леса в открытую степь. Черная тень обрыва и облака густого дыма надежно укрывали беглецов. И когда они наконец решили, что опасность миновала, и по каменистой осыпи вскарабкались на обрыв. Салимгирей вздрогнул от неожиданности – прямо перед собой на расстоянии полета стрелы у края леса он увидел небольшой отряд всадников. В предрассветных сумерках Салимгирей легко узнал среди них Берке-хана. Не более десятка нукеров из личной охраны было с ним.

Решение пришло сразу. Сама судьба свела его с кровавым ханом, и упустить такую добычу, было нельзя. Салимгирей знал: нукеры, охраняющие хана, искусные воины, но перевес в людях был на его стороне.

– На коней! – крикнул он. – Отомстим за смерть наших товарищей!

Земля вздрогнула от гула копыт, и хриплые вопли нападающих слились в один яростный вой.

Салимгирей ожидал сопротивления, но хан Берке, что-то крикнув своей охране, хлестнул камчою коня и, припав к гриве, помчался в степь. Откуда было знать преследователям, что хан решил не рисковать, а заманить их туда, где после битвы в Черном лесу был назначен сбор монгольского войска.

Лошади воинов Салимгирея не были так утомлены, как лошади золотоордынцев, совершивших накануне долгий ночной переход, и потому они легко догоняли ханских нукеров и ударами тяжелых дубинок вышибали их из седел. Только конь Берке, знаменитый на всю кипчакскую степь Актангер, стремительно уносил своего хозяина от опасности. Упорно преследовали хана Салимгирей и башкирский батыр Галимзян. У батыра был удивительный конь – таких в народе зовут ушкур. В короткой скачке он мог догнать даже птицу, но долгий путь ему был не под силу. И потому, заставив своего коня совершить все, на что он способен, Галимзян почти сумел догнать Берке. Бросив повод, он выхватил из садака лук.

– Не стреляй! – закричал Салимгирей. – Надо попробовать взять его живым.

Башкир замешкался, и время было упущено, а конь его бежал все тише и тише. Вскоре Салимгирей обогнал батыра. Теперь только он продолжал погоню. Желание взять хана во что бы то ни стало живым придавало силы, и казалось, конь, прекрасный туркменский аргамак, чувствовал нетерпение и азарт хозяина. Почти не касаясь земли, он летел по степи.

Медленно, но неуклонно сокращалось расстояние между беглецом и преследователем. Ветер погони вышибал из глаз слезы. Салимгирей привстал на стременах, чтобы набросить на шею хану петлю волосяного аркана, но в это время Берке обернулся и, изогнувшись в седле, словно молодой воин, выстрелил из лука. Каленая стрела, пробивающая даже кольчугу, глубоко вошла Салимгирею в грудь, отбросила его тело назад. Он запрокинул голову, ловя перекошенным от боли ртом холодный ветер, и последнее, что увидели его широко открытые глаза, была алая полоска утренней зари, прочертившая небо там, откуда должно было взойти солнце.

* * *

И сидя на торжественном тое, устроенном по случаю победы, Берке продолжал думать о бренности жизни.

У него было все: и слава, и золото, и власть над людьми, но хан в это утро особенно остро почувствовал, что все это обманчиво и преходяще. То, чем он гордился, в чем видел смысл своего существования на земле, уходило, меркло, и душа, уставшая от прошедших через нее годов, становилась глуха к радостям и горестям мира. Оставалось жить по привычке, поступать по привычке и делать привычное.

Неужели все, что было с ним, бессмысленно, а мир пуст и безжалостен?

Внутреннее смятение, охватившее его в ночь расправы над непокорными рабами, больше не оставляло Берке. Шел год зайца (1255)…