Шестнадцать деревьев Соммы

Жослен не спросила меня, не знаю ли я чего-нибудь еще. Она рассказала, что известно ей, не проявляя вновь возникшее любопытство. Еще один человек, не желавший ворошить прошлого. Должно быть, во мне говорит настойчивость Эйнара, подумал я, заставляя идти до конца, даже когда все вокруг умирают.

Возле раковины на кухне в стеклянной вазе стояли свежие тюльпаны – я видел такие же в теплице. Берле встала и поставила вазу на стол между нами.

– Я даже не предложила вам ничего, – сказала она, открывая спартанский кухонный шкафчик. – Хотите чаю? – Налила воды в обшарпанный чайник и продолжила: – Мы хорошо представляем себе их действия в те дни. Они остановились в отеле базилики. Поужинали в «Оберж». Народу там было много, на экскурсию приехал автобус с американскими курсантами. Столик был заказан на троих взрослых и ребенка. Но четвертый посетитель так и не явился. Вроде бы к столику подходил какой-то человек и чем-то возмущался, но официант был слишком занят, чтобы запомнить его внешность. Потом вы заказали еду, попросили оставить за вами столик и на следующий день, а четвертый прибор официант убрал. Администратор гостиницы видел, как вы вернулись в тот вечер. Было поздно, и вроде бы ваша мама сердилась и разговаривала односложно. Вы уже спали, ваш отец нес вас на руках. Похоже, вы все собирались лечь спать. А потом сонный ночной портье принял телефонный звонок и перевел его на ваш номер.

– Кто-то звонил нам в ту ночь?

– Дa. И тут многое можно предположить. Например, что ваши родители договорились встретиться с кем-то в лесу.

– А вы узнали, кто звонил?

– Только то, что этот человек говорил по-французски. Время звонка было выбрано странное. Мы даже думали, может, это франкоязычный канадец, забывший о разнице во времени, но это уж совсем маловероятно. Портье снова лег спать, но ему позвонили из соседнего с вами номера – жаловались, что у вас ребенок плачет. Портье оделся и поднялся к вашей двери, однако все было тихо. То ли ваши отец и мать успели уйти за это время, то ли вы заснули.

Я взял себя в руки и продолжил расспрашивать:

– А в каком номере мы остановились? Я сейчас тоже живу в той гостинице.

Жослен Берле долго оценивающе смотрела на меня, а потом тихонько покачала головой.

– Этого я не помню. К сожалению. Но там ведь всего десять номеров, так что вполне может оказаться… Однако вернемся к делу: мы нашли там их багаж и одежду. В комнате был порядок. Не похоже, чтобы они торопились, покидая ее. Зубные щетки в стаканах, постель заправлена, одежда аккуратно развешана. Номер был забронирован на четыре дня, и обслуга удивлялась, что вы не спустились к завтраку.

Дома в Хирифьелле мой мозг выбрал себе несколько точек заземления: застекленную веранду, где я сидел, глядя на опушку елового леса и одинокую сосну с сорочьим гнездом. Отличное зрелище, когда нужно подумать. В классной комнате это был плакат, который никогда не убирали: он висел между картой мира и картой Норвегии. Плакат пожелтел на солнце, которое светило на него через окно в праздное время летних каникул.

У Жослен Берле тоже была такая точка: стык водопроводных труб на стене в кухне. Трубы были проложены низко, над самым плинтусом. Наверное, погрузившись в свои мысли, она частенько сидела вот так, обхватив руками левое колено. Думала Жослен долго, а потом ее руки разжались и она отвела глаза от стыка.

– Позвольте спросить вас, Эдуар, для чего вы сюда приехали. Обрести покой? Или вы ищете что-то другое?

– Наверное, это странно слышать. Но я должен выяснить, что же случилось.

– Дa, но зачем? Я снова прошу меня простить. Но вы хотите этого? Ведь неспроста мы склонны лучше помнить то хорошее, что случилось с нами в жизни. Способность человека забывать плохое поразительна. И горькие воспоминания окрашиваются в светлые тона жизненным опытом. Дети могут приспособиться практически к чему угодно. Но вы пытаетесь проникнуть назад, к правде прошлого. Это может безвозвратно травмировать вас.

Конечно, она была права. По ее словам, когда мы вернулись тогда в гостиницу, мама была в плохом настроении. Я же был уверен, что расстроенный человек не закажет окуня под шафранным соусом. И это, возможно, было тем моим единственным воспоминанием, в которое я сам верил.

– Значит, от меня что-то скрывают? – спросил я.

– Никоим образом. Но даже предположения o том, что тогда случилось, могут оказаться для вас слишком мучительными.

Вода закипела, и Берле выключила горелку.

– Это так… несправедливо, – сказал я. – Я знаю, что в этот лес заходили в сорок третьем году, и ничего не случилось. А мама с отцом тут же напоролись на снаряд.

Жослен покачала головой.

– Ничего странного. Ведь корпуса газовых снарядов железные. Они ржавеют. Но очень медленно. Может быть, в Первую мировую войну на них можно было наступить – и ничего. Но когда в лесу оказались ваши родители, снаряды пролежали там уже пятьдесят лет.

– А теперь?

– Теперь они проржавели еще сильнее. Так работает сама природа. Лес становится все более опасным.

Берле догадалась о моих планах.