Шестнадцать деревьев Соммы

– Что-то такое с тем местом, – сказал я. – Тем местом во Франции.

Девушка смотрела на меня. Молча, серьезно. Выжидающе.

Я подумал: «А, плевать, была не была!»

– Во время войны домой пришло извещение. О том, что Эйнар был застрелен где-то недалеко от того места, где умерли отец с матерью.

– Это где было?

– Севернее Соммы.

Отломив кусочек лепешки, Гвен обмакнула его в иссиня-черную массу – баклажановый чатни, по ее словам.

– Понимаю, а точнее? – отозвалась она, неторопливо работая челюстями.

– Отюй.

– Отюй?

– Дa. Знаешь, где это?

Лиск жевала как-то нарочито. Слишком явно, как бы показывая, что ответ скоро последует. Проглотив еду, она вытерла губы салфеткой, на которой не осталось никакого следа от этого прикосновения, и сказала:

– Ну, конечно. Все, кто не проспал уроки истории, знают про Отюй. Это же там находится кладбище Блайти-Вэлли. Там проходила важнейшая британская линия фронта во время битвы на Сомме. Отюй разбомбили вдрызг. Ты там потом бывал?

– В Отюе? – Я покачал головой. – Я, кроме Шетландских островов, нигде не был.

– А поедешь туда?

Я поправил пепельницу.

– Наверное. Хотя я надеялся найти ответ здесь. А здесь одни камни.

Девушка отвела взгляд, и я так поторопился заполнить возникшую тишину, что она показалась искусственной паузой.

– И ты, – добавил я.

На это Гвен отреагировала лишь непроницаемой улыбкой. Какой она улыбнулась, сказав, что было бы жаль, если б я женился на острове Кармёй.

Так что нечего мне было на нее пялиться. Нечего таращиться.

– Ну, и каково было тебе расти у твоего дедушки? – задала она следующий вопрос.

Я рассказал ей немножко. O хуторе. Что до ближайшего магазина грампластинок надо добираться шестьдесят километров – шесть норвежских миль – на попутках. Но у нее был свой макияж, а у меня – свой. Саксюм был бесконечно далек от «Ресторана Раба» в Леруике. Так что я подставил мелкоячеистый дуршлаг под ту инфу, которую сливал ей, и когда завершил краткий очерк жизни Эдварда Хирифьелля, этот дуршлаг был забит до краев. Словно я варил сок из ведерка нечищеных ягод, и в сите осталась подтекающая кашица из мелких веточек, муравьев и хвои. Только мой дуршлаг отяжелел от бойцов Восточного фронта, молчания и взглядов исподтишка перед коопторгом. А вот чему я, напротив, позволил проскользнуть в дырочки, так это рассказу о матери. Потому что мне самому хотелось открыться кому-нибудь. Испытать, что я почувствую при этом.

Я рассказывал так, будто всю жизнь знал это. Что она родилась в Равенсбрюке, выросла в Реймсе и приехала в Норвегию, где ее позже разыскал Эйнар.

– Она сменила имя, – сказал я. – Но я даже не знаю, почему она выбрала имя Николь.

– А что их связывало? – спросила Гвен. – Твою мать и Эйнара.

– Точно не знаю, – ответил я. – Только то, что в тридцатые годы Эйнар работал во Франции. Он был столяром-краснодеревщиком.

– Ты знаешь французский? – уточнила девушка.

– Немножко. Мама говорила со мной по-французски.

– Il me semble que ce soit un bon souvenir[34], — произнесла Лиск. «Приятное воспоминание», – перевел я для себя.

Я кашлянул. Пробормотал про себя ответ, пробуя вновь овладеть полузабытой мелодикой языка.

– Oui, en effet. Mais c’est aussi tout ce dont je me souviens d’elle[35], — сказал я.

Но тут принесли еду. Хотя назвать это едой… Я как будто окунулся в горячую ванну, вынырнул, и перед моими глазами открылся лучший мир. Место, где каждую мою жилку холят и лелеют. Маленькие пузатые кастрюльки на латунных подставках, с зажженными под ними греющими свечками. В жирном изжелта-белом сливочном соусе плавали разбухшие изюмины, щедро посыпанные кокосом. Нанизанное на шпажки свежайшее красно-оранжевое мясо. Официант опрокинул миску на белое фарфоровое блюдо, осторожно поднял ее и открыл взору светло-желтый купол риса с морковными включениями. Затем из духовки, шипя и разбрызгивая жир, появились две плоские лепешки, распространяющие вокруг стола сладкий пьянящий аромат выпечки.

Я в каком-то дурмане уплетал это все за милую душу. Ароматы смешивались и переплетались, одно блюдо было вкуснее другого, и я знал, что объемся и что должен себе это позволить. Кусочки цыпленка были страшно острыми, я потел и хотел еще потеть. Так бывает, когда припев не кончается, а только нарастает.

Я посмотрел на Гвен через поднимающийся от тарелки пар. Она ела мало, она ела изящно.

Музыка поменялась. До этого момента звучало только ничего не говорящее бренчание, а тут раздалась попсовая мелодия, которую я презирал еще дома. Шлягер, под который претенциозные девахи из Винстры разогревались перед вечеринкой. Который выскочки включали в своих новых автомобилях, чтобы угодить им.

Я сам себя не узнавал. Будто сбросил с себя скорлупу.