Шестнадцать деревьев Соммы

Я презирал эту композицию, потому что это была эдакая беспардонная песенка с припевом, звуковыми эффектами и подпевками, но теперь она проникала в меня, размягченного и растерявшего оборонительные навыки, и все плыла и плыла, и я услышал, что это искренняя песня и что нужно, ничего не говоря, смотреть Гвен в глаза, словно в эту минуту мы с ней заключаем пакт, который легко может быть нарушен. Пакт неизвестно о чем.

«Let us die young or let us live forever»[36].

И может быть, все это воображение и обман, ведь это был просто попсовый шлягер, пластиковый, тогда как настоящая музыка стальная. Это были кулисы там, где должна стоять стена, но я слышал все то же. Искренность. Я вдруг понял, что это один из редчайших моментов в наш век, когда музыка соединяется с мгновением. Я хотел бы помнить его через пять, через десять лет. Я видел, что и Гвен это видит, и что нам повезло, мы поняли это одновременно с тем, как это произошло.

Это мгновение вошло и в ее жизнь тоже, это единственное мгновение, единственное место, где соединились мои карие глаза и ее карие глаза, и оно будет всплывать в нашей памяти каждый раз, когда мы потом услышим «Forever Young».

* * *

И тут она исчезла.

Эта девушка, почти ничего не рассказавшая о себе, кроме того, что, наверное, ее предками были норвежцы, как и в большинстве семей на Шетландских островах, и которая собиралась вернуться в Абердин when summer is gone[37]. Пока я выскребал остатки со дна чугунка, она встала, ничего не говоря, подошла ко мне и слегка приобняла меня. Пробормотала: «Уборная», но через мгновение очутилась за окном, на улице. Подняла руку и неторопливо пошевелила пальцами. А потом шмыгнула в узкий переулок, и вот уже мне были видны только блестящие камни мостовой.

Я посидел еще с четверть часа. Оплатил счет. Не стал ее искать.

Что-то происходит, здесь и сейчас, что-то непонятное. Шетландские острова – не то место, где народ спешит из дома навстречу первому попавшемуся незнакомцу. А Гвен Лиск постаралась оказаться поблизости и якобы случайно появиться передо мной.

Я медленно шел по пустынным улицам Леруика. Поднялся к миниатюрной крепости, чугунные пушки которой были направлены в сторону набережной. В прежние времена они стояли на страже торговли сельдью, говорилось на освещенной прожектором табличке с норвежским и английским текстами. В кои-то веки погода стояла сухая, и я бродил по городу, заглядывая в витрины магазинов и рассматривая товары, выложенные так, чтобы над ними не властвовали ни море, ни непогода.

Город жил по старинным обычаям. Здесь продажей фотоаппаратов и пленок к ним по-прежнему занимались аптекари – пережиток того времени, когда люди сами смешивали реактивы для проявки.

Я шел и шел. Нашел гостиничку «Вечерний покой», куда дедушка заселился после похорон. Куда ни повернись, глаз падал на что-нибудь норвежское. Я думал, что в магазине «Faerdie-maet» торгуют полуфабрикатами («ferdigmat» по-норвежски) – так и было, но название означало «еда в дорогу», почти как на древненорвежском.

Половина лодок у причала носили древнескандинавские названия. «Nefja», «Hymir», «Glyrna»… Прошлое здесь было неизгладимо.

Со мной было так же. Что бы я ни делал, этого не забыть. Того, что я ношу французское среднее имя, не зная, откуда оно. Будто построенное мною обязательно окажется на чужой земле.

А вот и «Коммодор». Мой верный попутчик, покрытый синим лаком. Я вставил ключ в замок и собирался уже повернуть его.

Вот что я забыл.

Я быстро нашел дорогу к улице Сент-Суннива-стрит, где в квартире над парикмахерским салоном Агнес Браун сияла лампа.

5

Я постучал: в ответ ни звука. Дверь не заперта. Я приоткрыл ее и заглянул внутрь. Серый плащ, зонт… Резиновые сапоги дамского размера. Одежда одиноко живущего человека.

– Хэллоу, – позвал я, но за дверью с панелью из волнистого стекла ничто не шевельнулось. Откуда-то из глубины дома послышалась мелодия. Кто-то… напевал?

Миновав прихожую, я попал на узкую лестничную клетку. Крикнул: «Кто-нибудь есть дома?» Снова услышал пение – оно раздавалось с этажа, расположенного выше, где кто-то шлепал мелкими шажками.

Я поднялся наверх и попал в узкую кухню. Там пахло лимоном, посуда была только что помыта, и одинокая тарелка на сушилке еще не высохла и даже не остыла. Красный чайник на плите. Кружка с чаем на норвежской местной газетке «Мёре-Нютт» прошлой недели.

– Хэй! – попробовал я теперь позвать на норвежский манер.

Пение послышалось снова, теперь из-за стены на кухне. Псалом «Любовь Господа».

– Хэй! – повторил я еще громче и вернулся на лестничную клетку, откуда как раз юркнула в какую-то дверь шустрая старушка.

Может, уйти и вернуться назавтра? Хотя какой смысл – слух у нее лучше не станет.