Шестнадцать зажженных свечей

— Чокнутый ты, Пчелка, — даже с некоторым испугом произнес Муха. — По правде говоря, я никак не предполагал, что еще бывают такие чокнутые. На этой, прости, основе. Ты что, специально пришел сказать, чтобы я позвонил ей?

— Нет! — поспешно возразил Костя. — Не только из-за этого. С тобой хочет встретиться один человек. Ты ему понравился. Он сказал: «Ваш Муха мне понравился, как это ни парадоксально».

— Каратист? — догадался Муха.

— Да. Владимир Георгиевич. Знаешь, он поразительный человек!

— Если каратист, — усмехнулся Муха, — значит, уже поразительный?

— Дело не только в каратэ, — сказал Костя. — Мы с ним о многом говорим, спорим. Я у него книги беру. А недавно… Как раз о тебе речь шла. Владимир Георгиевич нашел на полке одну старинную книгу, сказал: «Вот здесь — для нашего бунтаря Мухи. Как теперь говорят, информация для размышления». И прочитал… Я потом для себя выписал. Хочешь послушать?

— Интересно, — без особого энтузиазма откликнулся Муха.

Костя достал из кармана пиджака записную книжку, полистал ее.

— Вот! Это английский философ сказал, Томас Карлейль. — И он прочитал, волнуясь — «Нет и не было никогда такого положения, которое не имело бы своей обязанности и своего идеала. Да, здесь, в этой жалкой, бедной, презираемой действительности, о которой ты сейчас находишься, здесь и только здесь твой идеал. Осуществляй его и осуществляя верь, живи и будь свободен. Идеал в тебе, препятствия к его осуществлению в тебе же, Твое положение есть тот материал, из которого ты должен выработать осуществление идеала, все равно, какой бы ни был материал и какую бы ты ни придал ему форму. Ты страдаешь, связанный действительностью, и жалобно молишь богов о таком царстве, в котором ты бы мог распоряжаться и творить. Познай же ту истину, что ты владеешь уже тем, чего ты так желаешь. Здесь или нигде». По-моему, здорово!

— Здесь или нигде… — повторил Муха. Он стоял спиной к Косте, смотрел в окно, — Наверно, это так. Только мне от этого не легче.

Глава тринадцатая

Паруса Гарика Таркова

В комнате с лоцманской картой, макетом многомачтового парусника, фотографиями на стенах находилось четыре человека: Владислав Константинович Спивак сидел в своей коляске, которую подкатили к открытой двери балкона, рядом с ним, вокруг журнального столика, расположились Очкарик, Дуля и Костя. Дуля был в тельняшке, которая выглядывала из-под ковбойки. Вид у Дули был напряженный и печальный.

Владислав Константинович посмотрел на макет парусника «Меркурий», вздохнул. И нарушил молчание:

— Знаете, что я однажды прочитал у Бальзака? Примерно так: ничего на свете нет прекраснее, чем скачущая лошадь, танцующая женщина и фрегат, плывущий под парусами.

— Накрылись мои паруса, — понуро сказал Дуля.

— Нет, я не понимаю! — воскликнул Костя, — Как он может все за тебя решать?

— Может, — сказал Дуля.

— Ты заранее не расстраивайся, — посоветовал Владислав Константинович. — Поговорим.

И в это время в передней требовательно зазвенел звонок.

— Он… — произнес Дуля.

Очкарик быстро пошел открывать дверь и вернулся в комнату с мужчиной могучего сложения.

— Проходите, пожалуйста! — пригласил Очкарик.

Мужчина стоял в дверях, пристально осматривал комнату.

— Здравствуйте, — сказал он наконец довольно.-. хмуро. — У вас прямо, как в музее.

— Здравствуйте, — дружелюбно откликнулся Владислав Константинович. — Что же вы стоите? Вот. — Он показал на кресло рядом со своей коляской. — Садитесь.

Мужчина прошел к креслу, грузно сел, побарабанил сильными пальцами по подлокотникам. Взглянул на старика в коляске.

— Я вас представлял… — начал он и остановил себя. — Это, значит, вы нашего Георгия к морским делам пристрастили?

— Давайте для начала познакомимся, — предложил старик. — Меня зовут Владиславом Константиновичем. Я бывший моряк.

— Никита Иванович Гусаков, — представился мужчина. — Отчим этого оболтуса. — Он кивнул на Дулю. — По профессии слесарь-инструментальщик.

— Отличная профессия, — сказал Владислав Константинович.

— Я тоже так считаю, — твердо и угрюмо согласился Гусаков. — Позвольте, Владислав Константинович, сказать вам прямо, по-рабочему. Задурили вы нашему Гарьке голову. У нас с матерью на его счет план вот какой: с осени пойдет в ПТУ при нашем заводе, мою профессию освоит. — Гусаков усмехнулся. — Может, я династию начну. И для жизни… Ничего, как-нибудь две с половиной имею. Плюс премиальные раз в квартал. И его натаскаю. У нас семья — еще двое, Гарьки помладше, и сейчас супруга тяжелая ходит, к осени ждем пополнение. Так что второй работник очень даже к месту придется.

— Я хочу корабли строить! — отчаянно крикнул Дуля.

— А я хочу быть китайским императором, — зло отрезал Гусаков. — Мало ли кто чего хочет.

— Подождите, Никита Иванович. — На щеках Владислава Константиновича выступил румянец. Говорил он с одышкой. — Давайте все обсудим спокойно.

— Что обсуждать? — начал горячиться Гусаков. — Вы тут все за нас с матерью решили: заканчивать ему десятилетку, институт выбрали. А с нами вы посоветовались? С родителями?