Шестой этаж

«Как известно, после Второго съезда писателей и особенно после XX съезда партии,— продолжал свое выступление на летучке Кочетов,— в нашей литературе возникло немало тревожных явлений, которые выразились в появлении на свет книжек, отнюдь не способствовавших воспитанию нашего народа в духе коммуниз­ма».

После этого он принялся громить поверженных на пленуме отступников от принципа партийности, изображая дело так, что все или почти все писатели, имеющие если не имя, то хотя бы вес в литературе, на его, Кочетова, стороне: «...Осталась кучка литераторов, главным образом собравшаяся вокруг альманаха «Литературная Москва», со своей программой, глубоко ошибочной или глубоко неверной от начала до конца... Нам предстоит разобраться литературными средства­ми, как небольшая группа, сплоченная вокруг альманаха «Литературная Москва», как она сумела создать впечатление, что она есть московская организация».

Затем Кочетов взялся за сотрудников газеты. Ясно было, что гайки будут закручиваться все туже и нам непоздоровится.

Тошнотворное чувство вызвала эта речь победителя, за спиной которого стояли власти, упивающегося возможностью топтать поверженных. Горе побежденным, думал я, имея в виду не только писателей, отданных Хрущевым на растерзание кочетовской камарилье, но и судьбу газеты, и свою собственную судьбу. За предыду­щие месяцы Кочетов сильно разорил «Литературку», буквально на глазах падал ее авторитет. Теперь ей будет конец, он ее доконает. Та бешеная «антилиберальная» программа, которую заявил на летучке Кочетов и которую будет, закусив удила, проводить, закончится крахом газеты.

Так и случилось. Удручающие сводки докладывал на летучках отдел писем: читательская почта таяла день ото дня. Кто же станет писать в газету, которая старательно обходит все острые проблемы, отворачивается от реальной жизни, знать ее не хочет? Ощутимо убывало число читателей-подписчиков — за один год газета потеряла свыше ста тысяч.

Еще хуже были дела в отделе литературы и искусства. В каждом номере «Литературка» кого-нибудь поносила и громила. Журнал «Пионер» — за рассказ Марка Бременера «Первая ступень», «Театр» — за дискуссию о пьесе Александра Штейна «Гостиница «Астория», «Юность» — за повесть Лазаря Карелина «Общежи­тие», «Искусство кино» — за статью Александра Аникста «О социалистическом реализме». Это неполный перечень всего за два месяца...

«Литературная газета» той поры, преследовавшая все мало-мальски талантли­вое в литературе, все неординарное, весьма способствовала тому, что у читателей выработалась привычка, ставшая стойким рефлексом: если газеты ругают, значит, надо прочитать, зря ругать не станут, когда в книге есть что-то острое и интересное, она властям против шерсти.

Шефом отдела русской литературы и членом редколлегии Кочетов взял Миха­ила Алексеева — молодого писателя, взращенного «Воениздатом». Я его не читал, единственное, что слышал о нем до его прихода в газету, было связано с паскудной историей тяжбы «Воениздата» с Василием Гроссманом, затеянной после того, как была напечатана разгромная статья Михаила Бубеннова о романе «За правое дело». «Воениздат» не только не стал издавать роман, но решил через суд востребовать с автора полученный им аванс. На этом суде интересы издательства очень напористо отстаивал Алексеев. Этот эпизод, как показала потом его работа в «Литературке», не был в его биографии случайным. Он оказался единомышленником Кочетова, деятельно реализовывал его программу удушения «отгепельной» литературы. Но был человеком более гибким, чем Кочетов, более дипломатичным, не во всех случаях лез демонстративно напролом, варил тот же суп, стараясь не разжигать слишком большого огня.