ШЕСТОЙ МОРЯК

   Мне вовсе не улыбалось преодолевать почти тысячу километров где на перекладных,  а  где и на своих двоих. Никогда не страдал излишней тягой к мелким удобствам, в свое время исходил эту часть суши вдоль и поперек, причем именно исходил, а не объездил... а чуть позже еще и  объездил, причем вначале в седле, а  много позже за рулем, а еще позже — в качестве пассажира. Вкус к последнему состоянию сформировался уже в последние годы: мне понравилось перемещаться из пункта А в пункт Б, не прилагая к тому  никаких собственных усилий,  а  лишь  рассеянно созерцая смену пейзажей и климатических поясов за окном. И чтобы непременно прислуживали. Все равно кто — величавые ветераны тотального сервиса, с пергаментными лицами и холеными бакенбардами, глядящие на добрый фут поверх  твоей головы и выслушивающие распоряжения насчет бутылочки «Шато Лафит-Ротшильд» и устриц «марен олерон» подобно тому,  как  лорд-канцлер выслушивает доклад премьер-министра; вертлявые юноши-неофиты с комично выгнутыми поясницами, ничего толком не умеющие, но свое неумение с лихвой возмещающие рьяностью; ну и, разумеется, девочки-девушки-женщины всех мыслимых и немыслимых видов, расцветок и форм...  И как только я постиг все прелести праздного цивилизованного комфорта, как упомянутый комфорт закончился. Вместе с цивилизацией. Да, разумеется, я  никогда не  питал иллюзий по поводу справедливости мироустройства, но высшие силы могли бы отнестись к моим пристрастиям с большим  сочувствием — особенно  если учесть,  что я никогда и ни о чем их специально не просил.

   Я мысленно выругался и сел. За окном в темном безоблачном небе ослепительным диском висела луна; свет от нее, как от прожектора, накрывал какое-то  дикое поле до горизонта, клочками поросшее не то неубранными злаками, не то бурьяном; с одной стороны поле подпирал самого зловещего вида непроницаемый  лес, а с другой различимы были какие-то бесформенные постройки — не то амбары, не то пакгаузы. Должно быть, прошел дождь, и рассохшийся асфальт перед вагоном был  чист и влажен. Прямо под моим  окном, уткнувшись лицом в эту влажную чистоту и выбросив перед собой руки со  скрюченными  пальцами, лежал человек. Еще год назад я бы с уверенностью принял его за пьяного... Судя по фуражке, что валялась неподалеку, это был машинист.

   Топот в  коридоре затих. Стараясь не  производить никакого шума, я забрал сумку с соседней полки  и принялся укладывать все, что оттуда извлек в начале незадавшегося путешествия:  бутылку минеральной,  пакет с бутербродами, два яблока и непрочитанную газету полуторамесячной давности, которую великодушно и задаром отдал мне автомат на вокзале, дабы я в пути не страдал от приступов сенсорного голода.

   Женщина, о которой я старался не  вспоминать, закричала.

   Так. Оговоримся сразу: меня это не касается.

   Я здесь посторонний. Чужой. Или, если еще точнее, проезжий. Только не из пункта А в пункт Б, как все добрые люди, а из пункта Ничто в пункт Нигде. И неважно, что я застрял здесь так надолго. В сущности, время ничего не значит —  если помнить о той вечности, что осталась позади, и знать, что впереди ждет точно такая же вечность, ничуть не хуже, да и не лучше, впрочем. С этих позиций конец света выглядит очередным, и даже не самым захватывающим приключением. К слову, это не первый конец света, который мне довелось на своем веку пережить.

   (Называть это медленное, всем давно уже опостылевшее увядание цивилизации «концом  света» — значит сообщать ему излишний и явно незаслуженный пафос. Но, с другой стороны, как-то же надо обозначить этот неблагозвучный финал драмы в несколько тысяч действий! И здесь есть свой резон. Конец света приходит, едва только некому будет назвать свет светом.)

   Женщина вскрикнула еще несколько раз, все тише и тише. С отвратительной натуралистичностью захрипела... потом затихла.

   Ну, и какое мне до нее дело? Я ведь даже лица ее  не видел.

   В коридоре снова затопали, загремели дверями пустых купе. Я медленно протянул руку и отомкнул  барашек замка.

   Дверь  сдвинулась,  клубящийся мрак сконцентрировался в аморфную фигуру в просторном черном плаще с  глубоко надвинутым капюшоном. Лица было  не различить, но глаза под капюшоном светились, словно пыльные красные лампочки со старомодной новогодней гирлянды. Пахнуло тяжелой могильной сыростью, протухшими отбросами, а еще, отчетливо и мерзко, серой. Все, как и полагается.