ШЕСТОЙ МОРЯК

   Поставив сумку  на соседнюю полку,  скорее по привычке — чтобы держать в поле зрения, а не сознательно, я раскатал матрац и принялся аккуратнейшим образом устраивать постель. Тоже своего рода эскапизм, стремле ние возделать делянку порядка в поле хаоса...

    Едва только я натянул наволочку на немного влажную подушку — воздух в вагоне стоял тяжелый, сырой, — как поезд тронулся. Можно было считать, что пока все складывалось наилучшим образом. Во всех смыслах. В конце концов, отправление могло затянуться и на несколько суток, пока не объявится машинист, который был бы не прочь прошвырнуться в сторону Силурска. Отправление могло бы и вовсе не  состояться. Хвала Создателю Всех Миров, еще сохранились люди, которым хотя бы до че го-то в распадающемся на куски мире было дело.

   И я очень рассчитывал, что в дороге не произойдет ничего чрезмерно неприятного,  что помешало бы мне успеть нанести последний визит. По моим прогнозам, времени у человечества  оставалось всего ничего. Неделя полторы от силы.

   Умыться — буде найдется чем! — и спать. Обожаю спать в поездах. Если выдается такая возможность, готов  спать сутками напролет.

   В туалете была вода. Холодная, разумеется, но и на том спасибо. А вот кипятильник был пуст. Что ж, никто  и не рассчитывал на полный комфорт.

2

   Сон пришел не сразу — довольно долго я лежал на животе в весьма неудобной позе, из-за твердой подушки сильно запрокинув голову. Оттого часто и усердно приходилось разминать затекшую шею. Глядел в окно. В кромешной тьме проплывали плоские тени деревьев, изредка сменяясь такими же плоскими силуэтами вымерших станций и придорожных поселков. Цивилизация от них отступила, а без ее сомнительных, но аппетитных даров и вся жизнь сошла на нет, оттянувшись в большие города. Все же человек — стадное животное. На миру и смерть красна... Около двух часов ночи впереди занялось зарево. Я мысленно прикинул, что за город, и не пришел ни к какому выводу. Спустя еще  минут двадцать поезд, не сбавляя скорости, ворвался в населенный пункт под названием Жижгород. То, что в прежние времена я принял бы за огни большого города, ничем иным, кроме пожара, нынче быть не могло. Станция выгорела дотла, а в самом Жижгороде еще вовсю полыхало. Хвала Создателю Всех Миров, пламя не дотянулось до рельсов и Не сожрало провода. Я все больше склонялся к выводу, что последним  в этом мире умрет наземный транспорт. До конца будут спешить куда-то пустые поезда, пустые автобусы, пустые такси... Авиация, впрочем, уже погибла: производство  авиационного топлива по каким-то невнятным причинам умерло в числе первых, а запасы моментально были съедены в первые дни паники и очумелого метания деловой элиты с континента на континент в поисках фешенебельной норы, где можно было бы  пересидеть беду. У меня оставались еще сомнения насчет теплоходов, но если проводить аналогии с небом, то в море-окияне все должно было обстоять не намного лучше.

   Поезд с мрачным весельем стучал колесами, оставляя гиблое место позади. Долго еще далекие отсветы пожара играли в кренах деревьев, а затем вернулась ночь и, кажется, стала гуще и непрогляднее, чем была. Я подумал, что для Мефодия недавнее зрелище послужило бы пищей для затяжных спекуляций, из которых он так или иначе самым непостижимым образом сумел бы извлечь позитивную и жизнеутверждающую мораль. Но я не был Мефодием, с его клиническим оптимизмом и верой в светлое будущее и торжество человеческого разума; я не был, да  и не мог быть оптимистом. Весь мой богатый опыт свидетельствовал лишь о том,  что человек как был, так и остался животным, по сложности  своей высшей нервной деятельности где-то  между муравейником и дельфином,  но  с непомерно завышенной самооценкой и наклонностями к идеализации собственных поведенческих актов. То, что происходило в мире, было мне не слишком понятно, однако вполне соотносилось с моей застарелой мизантропией. Туманные же перспективы человека как биологического вида меня не волновали вовсе.

    С этими желчными мыслями я наконец уснул...

* * *