Шествие императрицы, или Ворота в Византию

«В 10-м часу утра Ее Императорское Величество и граф Фалькенштейн (мы помним, что под этим псевдонимом скрывался император Иосиф. — Р.Г) изволили выехать из Бахчисарая… После обеда доехав до пристани, Всемилостивейшая Государыня благоволила сесть на шлюпку с графом Фалькенштейном и в сопровождении свиты… продолжила шествие водою к городу Севастополю. Приближаясь ко флоту, поднят был штандарт на шлюпке Ее Величества, и вдруг корабли и фрегаты, спустя свои флаги, юйзы (гюйсы) и вымпелы, салютовали из всех пушек; а матросы, стоявшие по реям, вантам и борту, кричали «ура!». Потом, когда шлюпка с штандартом поравнялась против флагманского корабля, то каждое судно сделало 31 выстрел при вторичном восклицании матросов, и тогда же производилась пушечная пальба с транспортных и купеческих судов, с берега Севастополя и с 4-х батарей, при входе в гавань расположенных».

То был приснопамятный день!

Обед был устроен на террасе путевого дворца, воздвигнутого на плоской вершине Инкермана. Стол накрыли на пятьдесят квертов. В некотором отдалении расположился оркестр князя Потемкина, специально истребованный им для сего случая из Екатеринослава при композиторе и капельмейстере Джузеппе, а по-русски Иосифе, Сарти. Он наигрывал нежные мелодии в итальянском штиле, сочиненные самим господином Сартием.

Ветер, всегда перхавший средь камней и древних руин Инкермана, колыхал занавеси, ограждавшие трапезовавших от солнца. Император, сидевший по правую руку государыни (по левую поместился Мамонов, князь же Потемкин — прямо напротив обоих монархов), наклонился к ней и сказал:

— Мадам, сегодня день вашего торжества.

— Разве только сегодня? А в Херсоне? И не только тогда, когда на воду был спущен корабль «Иосиф II», нет, не только. Я полагаю, и вас удивил город, поднявшийся как по волшебству за несколько лет. Город, где стоят корабли и выделывают шелковые чулки такой тонины, что они помещаются в скорлупе ореха. Впрочем, вон он, истинный виновник. — И она кивнула в сторону Потемкина.

— Да, но вы всячески потворствовали ему.

— Да, когда я вижу плоды неустанных трудов, я потворствую садовнику, взрастившему их.

Лакеи стали разносить шампанское, выписанное для сего случая из Парижа, это тоже была затея Потемкина, стоившая великих денег. Вообще все окрест стоило великих денег, о размере которых опасались упоминать. Да и зачем? Стоило увеличить подушную подать хотя бы на какой-нибудь рублишко, и все непомерные расходы тотчас окупятся. Рубль с души, подумаешь?! Небось народ не разорится. Эвон, какой он народ — справный. Сколь ни проезжали сел да деревень, все глядят сыты да нарядны. Да и как обожают свою государыню. Повсеместно всеобщее обожание! Ради такой столь пресветлой монархини готовы рублишко лишний с души оторвать. Как есть — оторвать.

Кому — первое слово для тоста? Само собою — высокому гостю императрицы. Будем именовать его в собрании особ графом Фалькенштейном.

Иосиф поднялся, оборотился к Екатерине, бокалы зазвенели, и он провозгласил:

— Счастливы должны быть подданные, имеющие столь возвышенную и деятельную государыню. И счастлива должна быть государыня, имеющая столь преданных подданных. Мадам, позвольте — за вас!

Все были подогреты — ясным и жарким крымским солнцем, присутствием императора и императрицы, мелодичною музыкой и хором певчих, торжественностью минуты. И потому громогласное «Слава!» прогремело почти в унисон, заглушив мелодичный звон бокалов.

Екатерина была тронута. Она поднялась и кланялась направо и налево. Похоже, и глаза у нее увлажнились.

Наступил черед князя. Он встал, и все оборотились на него. За этим столом у него было больше завистников и тайных недругов, нежели доброжелателей. Были такие, кто коллекционировал его промахи, издержки, самодурство, непомерные траты и даже казнокрадство, дабы потом предъявить свою коллекцию… Кому? Государыне? Суду истории? Опять же впадал в хандру, бивал чиновников, унижал высоких особ… За ним много чего водилось такого-эдакого, недостойного, непристойного. Святость брачных уз ни во что не ставил, к примеру — жен почтенных мужей обращал в своих метресок.

Но ныне князь был на вершине. То был апофеоз его славы.

— Всемилостивейшая государыня, великая и мудрейшая наша благодетельница, позволь мне преподнести к твоим ногам плод моего рвения, моих повседневных трудов и трудов всех твоих верноподданных во славу России.

С этими словами Потемкин перегнулся через стол, чокнулся с императрицей и одним глотком осушил бокал. Высоко подняв его в руке, он с силой шмякнул им об пол. Осколки жалобно зазвенели.

Это стало сигналом. Занавеси тотчас раздвинулись. И восхищенным взорам с высоты открылась живописная бухта в обрамлении зеленых берегов, протянувшаяся едва ли не на полтора десятка верст. Татарские всадники с двух сторон образовали как бы живую раму. Они гарцевали в своих красочных одеяниях с воздетыми клинками.