Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Он постепенно приходил в себя. Господи, сколь великую снисходительность явила государыня к нему, оказавшему в самый решительный момент не то чтобы слабость, а полную неспособность руководить войсками. Ничего себе генерал-фельдмаршал и президент военной коллегии! Не главнокомандующий, а говно-командующий!

«Стыдно, стыдно, Григорий, — говорил он себе, — кабы не высокое великодушие государыни, прогнать бы тебя со службы и лишить всех званий и чинов».

Василий Степанович Попов, правитель канцелярии, хитрец многоярусный, время от времени приступал к нему с тихим увещанием:

— Ваша светлость, перемогитесь. Экая натура богатейшая, нету в окружении государыни вам подобной! Перемелется, мука будет! Ей-богу, перемелется.

Перемололось. Но не без урону. Если прежде он не ведал сомнений в том, что воздвигнет крест на Святой Софии, что сам Господь всеблагий благословил его на сей подвиг, то нынче дух победоносный в нем ослаб и как-то разжижился. А ведь это, возвращение Царьграду титула столицы восточного христианства, было его главной идеей. Он считал, что должен положить жизнь свою на осуществление этого подвига.

Приведя в движение весь свой штаб и всех генералов, явив свою распорядительность, чьей главной целью должны стать осада Очакова и благополучное зимование войск, он стал искать духовной разрядки и отдохновения. Он нашел их в музыке.

Композитор и капельмейстер Джузеппе Сарти, обратившийся на русской почве в Иосифа Ивановича, еще короче — в Осипа, пребывал при Потемкине вместе со своим музыкальным воинством безотлучно. Воинства сего было преизрядно: более трехсот душ — певцы, музыканты разнообразные, симфонический и роговой оркестры.

Потемкин потребовал его к себе.

— Маэстро, утешь меня в моих сомнениях.

— Готов служить, ваша светлость, — воодушевленно отвечал Сарти.

— К завтрему представь мне сочинение твое «Господи, воззвах к Тебе!». Мне утешение, а народцу твоему занятие. Сколь долго он без дела топчет землю?

— Не призывали близ месяца.

— То-то, что не призывал. Война ведь идет, кровь льется.

— Понимаю, ваша светлость. Завтра и представим.

— Чтоб весь состав был. Оркестры, оба хора. Дабы душу всколыхнуло до самых до глубин.

— Приложу всемерное старание.

— Да, да, старайся!

Дворцовая зала была мала для такого действа. Решено было устроить его на площади пред ним. Благо стояли, все еще держась, короткие дни бабьего лета, солнце усильно старалось не остудить землю и украсило ее багрецом еще трепетной листвы.

Для светлейшего, его адъютантов и неизменных племянниц поставили кресла за балюстрадой, ограждавшей парадный вход. Исполнители разместились полукругом: два хора, симфонический оркестр и оркестр рожечников.

Сарти суетился, расставляя людей, бегал, покрикивал, его помощники-распорядители бегали за ним.

— Скажи Осипу, пусть поправит парик — съехал набок, — буркнул князь, и ближний адъютант Бауэр, он же Боур, бросился исполнять. Вскоре Сарти сам предстал перед князем, все еще возбужденный — бант на его груди трепетал как живой.

— Ваша светлость, все готово, дозвольте начать.

— Репетировал ли?

— Как же. Вчерашний день и сегодня утром.

— Начинай.

Мелкими шажками, дабы умерить в себе возбужденность, Сарти приблизился к помосту, взошел на него, воздел руки в кружевных манжетах, призывая ко вниманию, и долго держал их так. Наконец взмахнул ими, и оба оркестра грянули вступление.

Потемкин откинулся в кресле и закрыл глаза. Музыка имела над ним необыкновенную власть, в особенности духовная музыка. Он весь растворялся в ней, душа воспаряла, он мягчел и уносился к престолу Всевышнего, отринувши все мирское.

Но вот вступил первый хор.

«Господи, воззвах к Тебе! — звучал псалом. — Твердыня моя! Не будь безмолвен для меня…»

Губы князя беззвучно шевелились. Казалось, он повторяет вместе с певцами величественные слова псалма:

«Услышь голос молений моих… Не погуби меня с нечестивыми… Воздай им по делам их, по злым поступкам их; по делам рук их воздай…»

Теперь уже гремели оба хора:

«Господь — крепость моя и щит мой; на Него уповало сердце мое, и Он помог мне, и возрадовалось сердце мое; и прославлю Его песнею моею!»

Мощный призыв возносился к небу, казалось заставляя трепетать листья дерев парка. Другие, медленно кружась, осыпались на землю. Сама природа внимала музыке, и музыка стала ее частью.

«Господь — крепость народа своего, — звучал грозный распев баритонов и басов. — Он спасение и защита помазанника своего».

«И я, я спасение и защита помазанницы Господней, — пронеслось в голове князя, — таков мой престол, и я, ничуть не колеблясь, должен утвердиться на нем. Боже правый, что это было со мною? Стыд, стыд!.. Изгладить, стереть, забыть… Но можно ли забыть столь постыдное малодушие. И как его забыть?.. Как?»

Досада, ярость, гнев на самого себя душили его. Он казнился, что бывало редчайше. И все это — музыка, музыка, которая может все.

Он уже плохо слышал последние аккорды оратории — слезы, очистительные слезы подступили к горлу.

«Спаси народ Твой и благослови… Бла-го-слови!»