Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Облачко грусти затуманило лицо Екатерины. Ей вспомнился Шахин-Гирей в пору его петербургского сидения. Он был хорош собою, покладист и деликатен, а потому пользовался всеобщей симпатией. Он охотно шел навстречу желаниям императрицы и ее министров. Однако как правитель он был слишком мягок. «Воск, — говорил Потемкин, — все, что хошь, из него вылеплю». Что ж, в ту пору он был слишком молод и неопытен в делах правления. Неудивительно, что ему то и дело приходилось спасаться бегством от более удачливых и заматерелых претендентов на ханский престол и дворец в Бахчисарае. И в 1783 году, когда Потемкин предложил ему подписать отречение от престола, он охотно согласился. Ему в ту пору едва исполнилось двадцать восемь лет, он устал от передряг, от бунтов его подданных, от интриг мулл и происков Порты. А Потемкин сулил ему спокойную жизнь в Херсоне в окружении сторонников, с гаремом и неограниченным числом слуг, с обширной конюшней и двумястами тысячами рублей ежегодной субсидии, притом с дальнейшими видами на Персидское ханство.

Как тут было не согласиться? Он согласился, да. Но зов крови оказался сильней, да и не было веры посулам князя и его чиновников. И он бежал в Тамань, намереваясь оттуда отплыть в Турцию… Беглец Шахин-Гирей был никудышный, и его быстро настигли и водворили в золотую клетку…

— Сколь ему было? Ты должен знать, князь.

— Тридцать два годочка, матушка. Упокой Аллах его душеньку.

— Глядишь, она сюда явится и станет тут витать, — суеверно произнесла Екатерина.

— Его отчий дом в Адрианополе, — отмахнулся Потемкин, — стало быть, и дух его там обитать будет. А отсюда его столь много раз изгоняли, что он и не захочет сюда воротиться.

Императора занимала судьба последнего крымского хана, и он вступил в разговор.

— Скажите, князь, этот Шахин-Гирей охотно подписал отречение? И что было бы, если он не пожелал бы подписывать?

Князь хмыкнул:

— к тому времени игра была проиграна, и он это понимал. У него не было власти, не было и выхода, мы уже были полновластными хозяевами в Тавриде. Султан, правда, пытался его подбодрить: прислал ему освященный ятаган, чалму и еще что-то, не помню. Мол, ты наш и мы тебе покровительствуем. Но уж было поздно.

— А велик ли был его гарем? — неожиданно поинтересовался Сегюр.

— О, это вопрос истинного француза, — засмеялся Потемкин. — Да нет, граф, всего-то восемнадцать дев при единственной жене. Многие из них постарались улизнуть, когда Шахин-Гирей был водворен в Калуге. Это вам не султанский гарем, откуда не улизнешь: он, сказывают, за тремя воротами и охраняется стражей и свирепыми евнухами.

— На самом ли деле в султанском гареме более трехсот наложниц?

— Не считал, но с удовольствием занялся бы, — хохотнул Потемкин. — Слух такой идет. Да нынешний султан стар и немощен, вряд ли он пользуется сим богатством. Эх, меня бы туда допустили!

— У тебя, князь, и здесь недостатка нет в полюбовницах-то, — поджав губы, заметила Екатерина. — Ты у нас эвон какой кавалерственный.

— Не в осуждение ли, матушка? — с некоторым беспокойством осведомился Потемкин.

— Кто тебя осудит… Не подумай только, что ревную, помилуй Бог. Натуру должно ублаготворять, — закончила она ехидно.

Утро застало государыню за письменным столом — за любимым ее занятием. Она сочиняла очередное письмо своему парижскому конфиденту барону Гримму.

«Это было превосходное зрелище, — писала она, — окруженные татарами со всех сторон, в открытой телеге, где поместилось 8 персон, мы въехали в Бахчисарай. И вошли прямо в ханский дворец; там мы поместились между мечетями и минаретами, где возглашают, призывают на молитву, поют, вертятся на одной ноге 5 раз каждые 24 часа. Мы все это слышим… О! Какое странное событие — наше пребывание здесь! Кто? И где?»

О том, что кони понесли и карста едва не опрокинулась, она не упомянула. И наказала Храповицкому не заносить сего происшествия на страницу Журнала Высочайшего путешествия, дабы не было перетолковано в ненадлежащем свете в супротивных газетах. Таковой запрет был наложен ею и тогда, когда галера «Днепр» по вине рулевого ткнулась в берег и завязла в глине, откуда ее пришлось долго вызволять.

— К чему давать пищу пустым пересудам, — говорила она. — Скажут еще, что рок меня преследует, хотя всем очевидно, что я родилась в рубашке. Господь мне покровительствует во всех моих делах.

Необыкновенная приятность была разлита в воздухе Бахчисарая и его окрестностей. Щедрая крымская весна праздновала свой апогей. Сумерки были лиловы и таинственны. Бахчисарай погружался в сон. И лишь хоры соловьев славили праздник весны и обновления. То было какое-то соловьиное царство, которому принадлежал дворец с его садами и фонтанами, каменные кручи, нависшие над ним, с их цепкими, взбирающимися вверх деревцами и кустами.

Все это вдохновило государыню, вызвало у нее пиитический жар. Она сочинила: