Шествие. Записки пациента.

Так получилось, что еще за месяц перед явлением Мценскому белой феи поселился он у Фортунатовой, на ее обломке профессорской квартиры. К тому времени был он давно уже одиноким, разведенным, неухоженным, запамятовшим не только нежные, переливчатые черты кровного сыночка, но и страдальчески недоверчивое, окаменевшее в беспросветной скорби лицо жены, превратившееся из желанной прелести в неотвязную укоризну.

Поселился он там не как жилец, но как соратник, собрат по борьбе за каждодневную опохмелку, как член всемирной ассоциации алкашей — террористической, в сущности, бригады, подрывающей основы планетарного общежития, но в первую очередь и в основном изнуряющей собственные, членов данной организации, организмы.

Меж Мценским и Фортунатовой ничего лирического, чувствительного никогда не происходило: просто объединились на ветру одиночества и на пару, плечом к плечу, страдали, борясь за светлое будущее, разлитое с утра по стаканам… Словно потерпевшие кораблекрушение, очутились на лысом островке житейской тверди. И молча терпели друг друга. Как два камня. Он постоянно лежал на тахте, Фортунатова — на стульях, поставленных вдоль стены. Мценский не спал сутками, глаза не смыкались. Ждал. Предчувствовал дорогу дальнюю. Фортунатова периодически впадала в забытье и тогда жутко скрипела зубами, чавкала, что-то жевала, как бы тщетно пыталась перекусить ниточку.

День их начинался с принесения жертвы. В книжном шкафу, словно птицы в клетке, томились остатки профессорской библиотеки. Жертва намечалась еще с вечера. Именно ее, обреченную на заклание, читали они, поддатые, вслух, как бы прощаясь с ней, целуя смрадными губами «Громокипящий кубок» Северянина или страницы истории русских монастырей, или еще что-нибудь не менее уникальное — скажем, индийские записки госпожи Блаватской.

Книжечки попроще, подешевле были израсходованы еще на первой стадии расставания с отцовской библиотекой. Уносились такие книжечки из дома пачками, кошелками, чемоданами, уносились нечитанными, нецелованными — не то что те последние, остатние, реликтовые, с которыми прощались долго и слезно, как с близкими родственниками.

Относила книжечку в букинистический сама Инга. Брала ее на руки трепетно, будто дитя грудное, которое затем в темный лес, подальше от дома, занести предстояло. Возвращалась веселая, начиненная безрассудством, обремененная пельменями, сметаной, селедочкой и, ясное дело, очередной стекляшкой. С прозрачной жидкостью. Сосудом, в котором как бы ничего и не содержалось, если взглянуть сквозь него на солнце. Сосуд с видимостью. И видимость сия делалась все отчетливей по мере извлечения ее из сосуда, по перемещении ее в сосуд телесный (крепленую «бормотуху», или «марганцовку», употребляли на десерт, когда на прозрачную было уже не наскрести).

Белая фея посетила Мценского на шестой день бессонницы. К тому времени водочка в Викентия Валентиновича уже не проникала, отторгалась, как с гуся Во да. Признак не просто перенасыщения, но отравления. Плюс — бессонница, сухая, изнуряющая. А в итоге — белая фея.

Никаких тривиальных чертей, бегающих по рукавам пиджака. Старо — с чертями. Сказался электронно-вычислительный век, его конкретные, прослеживаемые флюиды, зафиксированные и обозначенные в виде освобожденных от мистической опеки элементарных частиц того или иного вещества; алкогольный бред Мценского, одновременно зрительный и слуховой, начался с появления над головой Викентия Валентиновича заурядного микрофона, опущенного будто бы с потолка возле трубы центрального отопления. Нет, его не просто пытались подслушать, нанести испускаемые им звуки на пленку, его еще и дразнили, как мальчишку! Микрофон болтался на проводе, перемещаясь вдоль трубы вниз и вверх, как бумажка на нитке возле кошачьего носа. К тому же микрофон этот не только улавливал, но и отчетливо издавал звуки.

— А вот мы ему устроим веселую жизнь! А вот мы о нем сообщим куда следует! — презрительно растягивая слова, извещала радиотехника. — И такие ничтожные типы смели преподавать нашим пионерам историю СССР! Позор! Мало того, что разрушил собственную семью, смердит на улицах великого города, колыбели Октябрьской революции, он еще и замечательные книжки пропивает, делая несчастную женщину Ингу Фортунатову еще несчастнее.

Потом микрофон убрался в черное отверстие возле трубы, где некогда получился скол штукатурки, а из отверстия послышались еще более поганенькие речи:

— Давайте-ка его обольем, обрызгаем маленько. Пусть знает, как заживо гнить в социалистическом обществе. Где от каждого по способностям! А ну-ка, помочимся на него с божьей помощью. Ишь разлегся, потребностей захотел! А мы ему — непотребностей в рожу!

И брызнули. Отпрянул Мценский, да поздно. Чувствует: сыро на лице. (На самом-то деле — слезы.) Ах ты ж… Вскочил. Отодвинул тахту — прочь от угла подальше. И в одних трусах помчался из квартиры на лестницу, затем наверх, в незнакомую, чужую среду, — качать права.