Шествие. Записки пациента.

— И какие ж такие приметы? — настораживаюсь, но без прежней похмельной гневливости, когда чье-либо бесцеремонное вторжение в беседу, участником которой я был, приводило меня в неописуемое бешенство. — Язык тут общий, понятный всем, направление тоже у всех одно. По одежке, что ли, распознали?

— Образ мыслей характерный расейский, вот какая примета, — скрежещет сорванным голосом незнакомец. — Только у нас, где-нибудь в Касимове или Муроме, разгоряченные трактирные гении часами способны рассуждать о мировых проблемах, о всяких нравственных болячках («не так жил!», «не тому богу молился!»), о различных искушениях, грехах, смыслах, падениях и раскаяниях. Разве не так? Причем во всеуслышание вещают. Западный европеец об этом помалкивает на людях. Он для чесания языка светской беседой располагает. Или деловым, денежным разговором. А наши доморощенные интеллигенты как сойдутся — хлебом их не корми, дай о душе поговорить. И трясут ее, эту душу, как дети грушу.

— Кто вы такой, чтобы критиковать? — спрашиваю.

— Сегодня — такой же, как и вы, путник.

— А вчера? Небось тайный сотрудник полиции?

— Секретный сотрудник, сексот? Вы это хотели сказать? Так нет же… И вчера, и позавчера — всегда — путник, странник, скиталец! Призвание такое: быть вне толпы, вне закона…

— Без определенного места жительства, так, что ли? Теперь это называется «бомж».

— Вряд ли. Место жительства у меня было вполне определенное: Россия.

— А профессия, извините? До того, как в бичи подались? Вот я, к примеру, до болезни учителем истории числился, а товарищ Смарагдов — минералог.

— А в результате? Обладая своими профессиями, стали вы чище, добрее, совершеннее? Повлияли на общественное сознание? Помогли вам знания в постижении истины? Один, пардон, спился, другой, можно сказать, окаменел и теперь скулит, как побитая собачонка. От одного — чесноком, от другого… — потянул «скиталец» носом. — От другого — застарелым перегаром. Учитель истории! А что ваша, с позволения сказать, история запоминает? Какие деяния фиксирует? Военные действия — то есть кровопролития массовые, всевозможные политические убийства — то есть кровопролития индивидуальные, перевороты дворцовые, рождение и смерть убийц или убиенных, захват власти тем или иным деспотом. Разве можно это изучать, пропагандировать? Тем более — пичкать этой бесовщиной детей? Мы знаем, что в пятнадцатом веке сожгли на костре крестьянскую девушку Жанну д’Арк — девушку, ставшую полководцем, ввязавшуюся в политику того времени. А что мы знаем о такой же девушке пятнадцатого века, что жила в прокопченной избушке где-нибудь под Москвой во времена царствования Василия Темного? Девушке, которая так же страдала, любила, радовала собой мир? И была в итоге забита до смерти ревнивым мужем? День в день с гибелью Орлеанской девственницы? Молчит история. Не желает мелочиться. А ведь страдания подразумевают равенство их жертв, по крайней мере перед господом. Подмосковная девушка никого не убивала, ни в какие интриги государственного масштаба не ввязывалась. Она лишь взглянула на мир, на проходящего под ее слюдяным окошком доброго молодца, полюбопытствовала… И за это ее казнили. Тайно, грубо, мрачно, без пышных приготовлений, одышливо сопя, лишили жизни.

— Где, где вы такое вычитали о русской девушке? В берестяных грамотках?! — обратился я к путнику, заинтересованный средневековым сюжетом незнакомца, называющего себя скитальцем.

— Про такое не вычитывают. Такому сочувствуют. Я знаю эту девушку. Встречал ее здесь, на дороге.

— Тогда вы наверняка сможете ответить на мой вопрос, любезнейший, — вступил в разговор Смарагдов, на какое-то время притихший, должно быть привыкавший к бесцеремонному собеседнику не без душевных корчей. — Известна ли вам, почтеннейший, причина отсутствия на дороге детей?

— Причина неизвестна. Но по слухам — дети идут другой, более короткой дорогой, — ответил «почтеннейший».

Впервые за время разговора на лице странника появилась улыбка, и не знаю, как Смарагдов, но я, наконец-то отчетливо и тоже как бы впервые увидел лицо незнакомца, и не только лицо — весь его вздорный облик охватил и ощутил как нечто единое с его непристойно звучащим, испорченным голосом — голосом, прежде, до улыбки, казавшимся мне самостоятельным существом, почти зримым, как дым изо рта курящего человека.

В отличие от нас с профессором, от наших тривиальных примет: моего зачуханного блейзера и стоптанных кроссовок, серого, в старческих пятнах габардинового плаща Смарагдова, его жутких скоро-ходовских полуботинок с прободениями в местах, где косточки, — сипатый странник тащил на своих раскидистых плечах настоящую буржуйскую шубу черного бархата, отороченную и подбитую соболями или бобрами, во всяком случае не синтетической подделкой (в пушнине я разбираюсь так же скверно, как и в драгоценных камнях, ибо пролетарским романтизмом отлучен от всего развращающего).