Шевалье де Мезон-Руж

— Это несомненно. Если ты, насколько я могу судить, интересуешься судьбой гражданки Диксмер, ты должен знать эту женщину, ты должен знать, кто ее самые близкие друзья. Она не покинула Париж, у них у всех бешеная страсть оставаться здесь. Она укрылась у своей верной подруги. И завтра утром какая-нибудь Роза или Мартон принесет тебе записочку примерно такого содержания:

«Коль Марс Киферу видеть хочет,
Пускай лазурный плащ попросит он у Ночи.

И пусть он придет к консьержу на такую-то улицу, в такой-то дом и спросит госпожу ***». Вот так.

Морис пожал плечами. Он хорошо знал, что Женевьеве не у кого было спрятаться.

— Мы не найдем ее, — прошептал он.

— Позволь сказать тебе кое-что, Морис, — сказал Лорен.

— Что именно?

— Даже если мы не найдем ее, это будет не такое уж большое несчастье.

— Если мы не найдем ее, Лорен, — ответил Морис, — я умру.

— Ах, черт! — сказал молодой человек. — Выходит, что от этой самой любви ты чуть не умер?

— Да, — ответил Морис.

Лорен на минуту задумался.

— Морис, — сказал он, — сейчас около одиннадцати часов, квартал безлюден; вон там каменная скамья, кажется поставленная специально для двух друзей. Соблаговоли осчастливить меня приватной беседой, как говорили яри старом порядке. Даю слово, что буду говорить только прозой.

Морис осмотрелся и сел рядом с другом.

— Говори, — промолвил он, уронив отяжелевшую голову на руки.

— Дорогой друг, послушай, без вступления, без перифраз, без комментариев скажу одно: мы гибнем, вернее, ты нас губишь.

— Как это? — спросил Морис.

— Милый друг, — продолжал Лорен, — есть некое постановление Комитета общественного спасения; оно объявляет предателем родины каждого, кто поддерживает отношения с врагами вышеназванной родины. Знакомо тебе это постановление, а?

— Конечно, — ответил Морис.

— Ты его знаешь?

— Да.

— Ладно. Мне кажется, что ты в какой-то степени изменяешь родине. Как говорит Манлий, «что скажешь ты на это?»

— Лорен!

— Вне сомнения; однако, если только ты не считаешь, что родину боготворят те, кто предоставляет кров, стол и ночлег шевалье де Мезон-Ружу, который не является пылким республиканцем и, которого, полагаю, пока еще не обвиняют в том, что это он устроил сентябрьские события.

— Ах, Лорен! — вздохнул Морис.

— Так вот, из этого следует, — продолжал моралист, — что, как мне кажется, ты был или в какой-то степени еще остаешься другом женщины, считающейся врагом родины. Постой, постой, не возмущайся, дорогой друг. Ты, как блаженной памяти Энкелад: едва шевельнешься, как гора уже приходит в движение. Повторяю, не возмущайся, а признайся попросту, что ты больше не ревностный патриот.

Лорен произнес эти слова со всей нежностью, на какую только был способен, и коснулся темы с истинно цицероновским мастерством.

Морис ограничился тем, что выразил свой протест жестом.

Но Лорен не принял во внимание этот жест и продолжал:

— О, если бы мы жили при температуре теплицы, при благопристойной температуре, когда по правилам ботаники термометр неизменно показывает шестнадцать градусов, я бы сказал тебе, дорогой Морис: все это очень изящно, все как надо; время от времени будем немножко аристократами, это во благо, это хорошо пахнет. Но мы сейчас варимся при тридцати пяти-сорокаградусной жаре! Земля горит под ногами, так что мы вынужденно становимся умеренными и из-за этой жары кажемся холодными; а кто холоден, тот попадает в подозрительные, ты это знаешь, Морис. А если уж кто считается подозрительным, то, дорогой Морис, ты слишком умен, чтобы не знать, кем он скоро станет, а вернее — скоро не станет.

— Пусть! Пусть меня убьют и все на этом закончится! — воскликнул Морис. — Я так устал от жизни.

— Да, четверть часа назад, — сказал Лорен. — По правде говоря, это не такой долгий срок, чтобы я позволил тебе поступить так, как ты хочешь. И потом ведь ты понимаешь, что сегодня нужно умирать республиканцем, а ты умер бы аристократом.

— О! — воскликнул Морис, у которого в жилах начинала бурлить кровь от нестерпимой боли — следствия сознания своей вины. — О, ты зашел слишком далеко, друг мой!

— Я зайду еще дальше, потому что предупреждаю: если ты сделаешься аристократом…

— Донесешь на меня?

— Тьфу ты! Нет, запру в подвале и велю искать тебя с барабанным боем как затерявшуюся вещь. Потом объявлю, что аристократы, зная, какую участь ты им готовишь, заточили тебя, мучили, морили голодом; так что, когда тебя отыщут, как судью де Бомона, господина де Латюда и других, рыночные торговки и старьевщики из секции Виктор публично увенчают тебя цветами. Так что поспеши вновь стать Аристидом, иначе твоя судьба ясна.

— Лорен, Лорен, я чувствую, что ты прав, но меня что-то тащит за собой, я качусь под откос. Ты сердишься на меня за то, что я подчиняюсь руке судьбы?

— Я не сержусь, а браню тебя. Вспомни о сценах, которые Пилад устраивал Оресту почти ежедневно — сценах, убедительно доказывающих, что дружба — всего лишь парадокс; эти образцовые друзья спорили с утра до вечера.

— Оставь меня, Лорен, так будет лучше.

— Никогда!