Шевалье де Мезон-Руж

— Да уж, — согласился Симон, — маленький негодяй не хочет больше ходить пешком.

Ребенок остался безразличным к реплике сапожника.

Фукье-Тэнвилль поднялся, подошел к Лорэну и о чем-то совсем тихо поговорил с Ним.

Никто не слышал общественного обвинителя, но всем было ясно: беседа скорее напоминала допрос.

— О! Ты так думаешь, гражданин? Это довольно тяжело для матери…

— Во всяком случае, мы сейчас все узнаем, — уточнил Фукье. — Симон утверждает: ребенок сам рассказал ему об этом. И если понадобится — повторит рассказ.

— Это было бы мерзко, — сказал Лорэн, — но в конце концов вполне возможно: Австрийка не защищена от греха, а права она или нет, меня не касается… Из нее уже сделали Мессалину[65]. Но этого, видимо, мало и из нее хотят сделать еще и Агриппину[66]. Это, думаю, уже слишком.

— Так доложил Симон, — безразлично ответил Фукье.

— Я и не сомневаюсь, что Симон мог это сказать… Есть люди, которых не останавливает никакое обвинение, даже самое немыслимое… Но не считаешь ли ты, — продолжал Лорэн, пристально глядя на Фукье, — не считаешь ли ты, человек умный, порядочный, влиятельный, что спрашивать ребенка о таких подробностях, которые приказывают уважать естественные и священные законы природы, спрашивать о таком, все равно, что оскорблять все человечество в лице этого ребенка.

Общественного обвинителя не рассердил монолог. Он вытащил из кармана записку и протянул ее Лорэну.

— Конвент приказал мне информировать его, — сказал он. — Остальное меня не касается, и я проинформирую Конвент.

— Да, согласился Лорэн, — если ребенок признается…

Молодой человек с отвращением покачал головой.

— Впрочем, — продолжал Фукье, — мы располагаем не только доносом Симона. Смотри, вот общественное обвинение.

И Фукье вытащил из кармана другую бумагу.

Это был один из номеров газеты, которую называли «Папаша Дюшен», составленный Эбером.

Подобное обвинение, действительно, содержалось во всех опубликованных в газете письмах.

— Это написано, даже напечатано, — сказал Лорэн. — Но это неважное доказательство. Я поверю лишь тогда, когда сам услышу рассказ, увижу, что он это говорит сам, без угроз, то…

— Что?

— То, несмотря на Симона и Эбера, я все равно буду сомневаться, как и ты.

Симон с нетерпением следил за разговором. Этот презренный не знал о той силе, которую порой оказывает случайный взгляд, выхваченный из толпы, выражай он симпатию или неожиданную ненависть. Иногда эта сила отталкивает, иногда притягивает, заставляя подчиниться, и нередко она неудержимо сближает людей.

Так Фукье, почувствовав отчуждение, несогласие во взгляде Лорэна, хотел, чтобы его понял лейтенант.

— Сейчас начнем допрос, — сказал обвинитель. — Секретарь, возьмите перо.

Секретарь уже написал начальные фразы протокола и ждал, как и Симон, как и Анрио, как все присутствующие, когда же закончится беседа между Фукье-Тэнвиллем и Лорэном. Только сам ребенок, хотя в этой сцене он был главным действующим лицом, держал себя совершенно безучастно. Его взгляд, зажегшийся на мгновение после слов Лорэна, опять потускнел.

— Тишина! — предупредил Анрио. — Сейчас гражданин Фукье-Тэнвилль начнет допрос ребенка.

— Капет, — спросил обвинитель, — ты знаешь, что стало с твоей матерью?

Мраморно белое лицо маленького Людовика залилось краской. Но ответа не последовало.

— Ты слышал меня, Капет? — повторил обвинитель.

То же молчание.

— О, он прекрасно слышит, — вмешался Симон. — Он молчит, как обезьяна, из страха, чтобы ее не приняли за человека и не заставили работать.

— Отвечай, Капет, — проговорил Анрио. — Тебя допрашивает комиссия Конвента. Ты должен подчиниться законам.

Ребенок побледнел, но ничего не ответил.

Симон яростно махнул рукой. У глупых низменных натур ярость проявляется такими же отвратительными признаками, как и опьянение. — Ты заговоришь, волчонок? — завопил он, грозя ребенку кулаком.

— Замолчи, Симон, — прервал Фукье-Тэнвилль, — тебе слово никто не давал.

Выражение, которое он привычно употреблял в революционном трибунале, вырвалось само по себе.

— Ты понял, Симон, — подхватил Лорэн, — тебе не давали слова. Вторично слышу, как тебя останавливают. В первый раз это было, когда ты обвинял дочь Тизона и с удовольствием помог отрубить ей голову.

Симон замолчал.

— Мать любила тебя, Капет? — спросил Фукье.

И снова молчание.

— Говорят, что нет, — не сдавался обвинитель.

Нечто вроде смутной улыбки скользнуло по губам ребенка.

— Но ведь он мне говорил, — завопил Симон, — что она его слишком любила.

— Видишь, Симон, как это досадно, когда маленький Капет, такой разговорчивый наедине, перед всеми вдруг становится немым, — бросил Лорэн.

— Ох, если бы мы были одни! — проскрипел зубами Симон.