Шевалье де Мезон-Руж

— Вы сказали, что есть человек, который может ее спасти. Где он? Чего он хочет? Что требует?

— Этот человек хочет, чтобы ты прекратила преследовать королеву. Чтобы ты попросила у нее прощения за оскорбления, которые нанесла ей. Чтобы, если ты заметишь, что эта женщина, тоже мать, которая и страдает, и плачет, и отчаивается, волею судьбы или каким-то неожиданным чудом может спастись, то вместо того, чтобы препятствовать этому, ты должна помочь всем, чем можешь, чтобы она спаслась.

— Послушай, гражданин, — сказала жена Тизона, — это ведь ты тот самый человек, не так ли?

— Ну и что?

— Это ты обещаешь спасти мою дочь?

Незнакомец молчал.

— Ты мне это обещаешь? Клянешься мне в этом? Отвечай.

— Послушай. Все, что мужчина может сделать для того, чтобы спасти женщину, я сделаю, чтобы спасти твое дитя.

— Мою дочь нельзя спасти! — воскликнула жена Тизона и зарыдала. — Он лгал, когда обещал ее спасти.

— Сделай все, что можешь, для королевы, и я сделаю все, что могу, для твоей дочери.

— Что для меня королева? Это — мать, у которой есть дочь, вот и все. И, если кого-то лишат головы, то не ее дочь, а ее саму. Пусть

бы мне отрубили голову, но спасли мою дочь! Пусть бы меня отвели на гильотину, но с головы моей дочери не упал бы ни один волосок. Я пошла бы на гильотину, напевая:

Пойдет, пойдет, пойдет,
Бей аристократов…[52]

И жена Тизона принялась напевать ужасным голосом. Потом внезапно прервала пение, разразилась смехом.

Казалось, мужчина в плаще был сам напуган началом безумия этой женщины и сделал шаг назад.

— Ты не уйдешь так просто, — в отчаянии сказала жена Тизона, хватая его за плащ, — нельзя сказать матери: «Сделай это, и я спасу твое дитя» и после того добавить: «может быть». Так ты спасешь ее?

— Да.

— Когда?

— В тот день, когда ее повезут из Консьержери на эшафот.

— Зачем ждать? Почему не сегодня ночью, не сегодня вечером, не теперь же?

— Потому что не могу.

— Ага! Вот видишь, видишь, — закричала женщина, — ты не можешь, а вот я, я могу.

— Что же ты можешь?

— Я могу преследовать узницу, как ты ее называешь, могу следить за королевой, как ты говоришь, аристократ! Я в любое время дня и ночи могу войти в эту тюрьму и сделаю это. Что же до ее спасения, посмотрим. Посмотрим. Ведь мою дочь не хотят спасти, а ее должны спасти? Нет уж, голову за голову. Ну как? Мадам Вето была королевой, я это хорошо знаю, Софи-Элоиза Тизон всего лишь бедная девушка, я и это хорошо знаю. Но перед гильотиной все равны.

— Ну что ж, ладно, — сказал человек в плаще, — спаси ее, а я спасу твою дочь.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Чем?

— Чем хочешь?

— У тебя есть дочь?

— Нет.

— Ну ладно, — сказала жена Тизона, уронив руки в унынии, — чем же ты поклянешься?

— Клянусь Богом.

— Вот еще, — ответила женщина. — Ты же хорошо знаешь, что они убрали старого, а нового еще не придумали.

— Клянусь могилой своего отца.

— Могилой нельзя клясться, это принесет ей несчастье… О, Боже мой, Боже мой! Как я только подумаю, что может быть через три

дня тоже буду клясться могилой своей дочери! Моей дочери! Моей бедной Элоизы! — воскликнула жена Ткзона так громко, что на этот крик открылись многие окна.

При виде открывающихся окон, стоящий у стены мужчина шагнул к тому, кто укрывался плащом.

— С этой женщиной не о чем говорить, — сказал тот, что был в плаще, — она безумна.

— Нет. она всего лишь мать, — ответил другой.

И он увел своего товарища,

Видя, что они уходят, жена Тизона, казалось, пришла в себя.

— Куда вы? — закричала она. — Вы спасете Элоизу? Подождите, я пойду с вами. Подождите, да подождите же!

И с криками бедная женщина последовала за ними, но на ближайшем перекрестке потеряла их из вида. Она остановилась, в нерешительности оглядываясь по сторонам. Поняв, что осталась одна в тишине и в ночи — двойном символе смерти, она душераздирающе закричала и рухнула без сознания на мостовую.

Пробило два часа.

А в это время королева, сидя возле коптящей лампы между золовкой и дочерью, скрытая дочерью, которая притворялась, что обнимает ее, от взглядов муниципальной гвардии, перечитывала маленькую записку, написанную на тончайшей бумаге таким мелким почерком, что ее обожженные слезами глаза с трудом разбирали написанное.

В записке было следующее: