Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1

«Вы понимаете, генерал, что в возрасте восьмидесяти шести лет, шестьдесят из которых отданы бессменной службе на благо родины, тяжело быть изгнанным отовсюду, найти прибежище на Джерси и влачить существование, полагаясь лишь на слабую помощь, которую правительство оказывает французским эмигрантам. Я сказал «эмигрантам», потому что меня заставили стать одним из них. У меня и в мыслях не было бежать, мое единственное преступление заключается в том, что я был старейшим генералом кантона и награжден большим крестом Людовика Святого.

Однажды вечером ко мне пришли, чтобы меня убить, выломали дверь. Я услышал крики соседей, и мне не оставалось ничего иного, как бежать в чем есть. Я понял, что во Франции моя жизнь под угрозой, бросил все, что имел, — состояние, недвижимость, — и, не имея другого угла на родине, приехал сюда, вслед за высланным ранее братом. Он гораздо старше меня и впал в детство, я ни за что не покину его. Во Франции осталась моя восьмидесятилетняя мачеха, которой отказали в выплате причитающейся ей доли наследства ее покойного мужа, сославшись на то, что все мое имущество конфисковано. Таким образом, если ничего не изменится, я умру банкротом, и это приводит меня в отчаяние.

Признаюсь, генерал, я плохо владею новым стилем, но если следовать старым обычаям, остаюсь Вашим покорным слугой,

Дюросель Бомануар

— Итак, генерал, что вы на это скажете?

— Я скажу, — отвечал первый консул дрогнувшим голосом, — что подобные вещи глубоко трогают меня. Бурьен, это — священный долг. Напишите генералу ответ, я поставлю свою подпись. Отправьте ему десять тысяч франков на первое время, ибо я собираюсь сделать гораздо больше для человека, который помог моему отцу. Я позабочусь о нем… Кстати, о долгах, Бурьен. У меня к вам серьезный разговор…

Нахмурившись, Бонапарт сел. Бурьен стоял перед ним.

— Я хочу поговорить с вами о долгах Жозефины.

Бурьен вздрогнул.

— Вот как, — сказал он, — кто же сообщил вам о них?

— Глас народа.

Бурьен поклонился с видом человека, который не понимает, о чем идет речь, но не осмеливается спрашивать.

— Вообрази, Бурьен, — иногда Бонапарт, забывшись, говорил старому товарищу «ты», — я отправился прогуляться вместе с Дюроком, чтобы самому послушать, что говорят в городе.

— И вы услышали много неприятного о первом консуле?

— Да меня чуть не поколотили за то, что я дурно высказывался о нем, — со смехом ответил Бонапарт. — Если бы Дюрок не пустил в ход дубину, я думаю, нас бы арестовали и отправили на пост Шато-д'О.

— Однако все это не объясняет, каким образом среди похвал первому консулу зашла речь о долгах госпожи Бонапарт.

— Похвалы первому консулу перемежались очень неприятными словами о его жене. Говорят, что госпожа Бонапарт разоряет мужа своими туалетами, что она повсюду наделала долгов, что самое простое ее платье стоит сотню луидоров, а самая скромная шляпка — сто франков. Как ты понимаешь, Бурьен, я всему этому не верю, но дыма без огня не бывает. В прошлом году я оплатил долгов на триста тысяч франков. Допустим, это случилось из-за того, что я не присылал денег из Египта, но теперь дело обстоит иначе. Каждый месяц я даю Жозефине шесть тысяч франков на туалеты. Я считаю, что этого ей должно хватать. Несчастная Мария-Антуанетта лишилась популярности именно из-за подобных сплетен. Бурьен, я хочу, чтобы ты узнал у Жозефины, как обстоят дела, и все уладил.

— Вы не можете себе представить, — ответил Бурьен, — как я счастлив, что вы сами об этом заговорили. Сегодня утром, когда вы с нетерпением ждали меня, госпожа Бонапарт просила меня поговорить с вами о неприятном положении, в которое она попала.