Шеврикука, или Любовь к привидению

– А сейчас он при надобности?

– Не знаю, – сказала Дуняша. – Захочешь – узнаешь.

– А где наша затворница? – спросил Шеврикука. – Отчего, если на нее наложен домашний арест, ее нет дома? Или хотя бы здесь?

– Тише, тише! Давай на секунду отойдем от вольера… Нет, они без вреда, но все же… Плохо, Шеврикука! Все очень плохо! Ей грозит… И она содержится теперь… Не могу… Если есть желание, приходи завтра в это же время сюда. Я сумею провести тебя к ней. Времени мало, и ничто не может ей помочь… Придешь? Тут большой риск… Но… И бинокль я тебе добуду… Придешь?

– Приду, – сказал Шеврикука.

– Вот и хорошо! И спасибо! А уж Гликерия-то как тебе обрадуется! – И Дуняша прижалась к Шеврикуке, голову уткнула ему в грудь. Потом резко отстранила его от себя, сказала: – Иди, куда собирался! Да, возьми-ка с собой Петюлю, может, тебе в его присутствии удастся поговорить с Герасимом доверительнее. То есть вообще поговорить.

Она поспешила к перильцам вольера, изловила в бетонном лотке зеленого бельчонка, оглядела Шеврикуку, расстроилась:

– Ба, да у тебя просторного кармана нет. Я посажу Петюлю в кисет, только посматривай, чтоб он не задохнулся и не зашибся. Да, еще. Ты, если выйдет, пригласи Герасима с Петюлей в трактир и угости их…

– «Тамбовской губернской», – подсказал Шеврикука.

– Ну, можешь и «Тамбовской»… – удивилась Дуняша. – Откуда ты знаешь?

– Да так, – сказал Шеврикука. – Догадался.

– Петюлю не напои! Капельку ему! Иди, иди.

«Иду, иду. С мальчиком-с-пальчик в кисете», – заулыбался Шеврикука. Но улыбка его моментально погасла. Опять подступила тоска. Гнетущая, неодолимая. Теперь Шеврикуке казалось, что тоска впилась в него в мгновения Дуняшиных прощальных прикосновений. «На Острове Тоски…» От кого-то он слышал: «Я подвергался даже меланхолии оттого, что не имел средства и удобства, чтобы употреблен быть в войне или в каком-либо отличном поручении». От Иллариона? Нет, кажется, не от Иллариона. Какой войны, какого отличного поручения недоставало сейчас Иллариону? И ему, Шеврикуке?

Нет, его тоска имела иные причины. И он знал какие.

66

Епишки, к каким, по мнению Дуняши, мог прибиться сегодня Епифан-Герасим, с криками, воплями, с потасовками и бузотней на вытоптанном, без единой травинки, поле гоняли мяч. По всей вероятности и если применить теорию аналогий, игра их исходила из положений европейского регби. Во всяком случае, мяч они гоняли, подхватывали, швыряли, отправляли свечой в небо – дынеобразный. Шлемы с решетками скрывали лица, но Шеврикука быстро углядел физиономию с фотографии из личного дела среди зрителей. Вернее, в числе зрителей. Епифан-Герасим стоял в одиночестве, прислонившись к стволу молоденькой липы, глазел на игру, выражался и лузгал тыквенные семечки из аптечной упаковки. Был он здоровенный детина, средних лет, кучерявый блондин, при усах и бороде, в коричневом армяке, полосатых холщовых штанах, юфтевых сапогах. Головной убор имел заслуженный, помятый перед его превратился в козырек и сделал шляпу (под цилиндр) похожей на картуз. «Вредный мужик! – сообразил Шеврикука. – И нос у него самый вздорный». И как мог такой здоровенный и вредный мужик вмещаться в кошмары, сны и галлюцинации Бушмелева? А вмещался. Но тесно, наверное, ему было и гнусно. И наверное, он корежил, в сердцах, и так кореженые кошмары и сны. Отчего-то расхотелось Шеврикуке пить в трактире с Епифаном-Герасимом «Тамбовскую губернскую»… Однако Шеврикука подошел к епишке изверга Бушмелева.

– Привет, Епифан, – сказал Шеврикука. – Или Герасим.

– Ну Герасим, – прорычал детина. – И что дальше. Ты кто?

– Шеврикука. – Шеврикука протянул детине руку, тот взглянул на нее, сунул в пасть тыквенную семечку и отвернулся.

– Экий ты, Герасим, неучтивый, – вздохнул Шеврикука.

– Ты куда, Шеврикука, шел? – спросил епишка.

– А в обжорный трактир, колбасы похлебать, – сказал Шеврикука.

– Ну вот туда и топай, хрен учтивый! – распорядился Епифан-Герасим. – Не засти глядеть бойцов.

«И потопаю. Подальше», – подумал Шеврикука, пошагал было от ристалища, но кисет, привязанный шнурком к его запястью, вразумительно задергался.

– Вот с ним и потопаю, – сказал Шеврикука, расшнуровал кисет и поставил на левую ладонь зеленого бельчонка.

– Петюля! – взревел Епифан-Герасим, бросился к Шеврикуке и рухнул перед ним и Петюлей на колени. – Петюля!

А зеленый бельчонок, вереща нечто, стал отплясывать в радости на ладони Шеврикуки.

Свирепый приватный истязатель злодея Бушмелева (хотя истязатель ли? может, потатчик тайным грехам злодея?), разбойник из муромских лесов, замоскворецкий кулачный боец, выходивший в стенке на купца Калашникова, преобразовался, сделался ребенком, какому показали давно не виданный гостинец, он вскочил, слезы вытирал, коленца камаринского выделывал и повторял:

– Петюля! Петюля! Петюля!

Умиляться встречей приятелей Шеврикуке надоело.

– Ладно, мы идем в трактир.

– И я! Можно, и я с вами? – взмолился Епифан-Герасим. – Возьмите меня!

– Если Петюля соизволит, – была резолюция Шеврикуки.

Бельчонок закивал, соизволяя.