Шибуми

Николай пришел к выводу, что все американцы — коммерсанты, ядром и основой американского духа являлось стремление покупать и продавать. Они, как лавочники, торговали своими демократическими взглядами, подкрепляя словесные лозунги экономическим давлением и потрясая оружием. Их войны были гигантским комплексом производства и поставок; их правление — рядом социальных контрактов; их образование — проданными и оплаченными человеко-часами; их браки были сделками в области чувств; договор можно было легко разорвать, если одна из сторон не выплачивала условленных процентов. Понятие чести для них заключалось в честной, без обмана и мошенничества, торговле. Они отнюдь не представляли собой — как считали сами — бесклассовое общество; это было общество, в котором властвовал один-единственный класс — класс торговцев. Верхушкой его, так называемым «цветом общества», были миллионеры; мелкие служащие и фермеры — срываясь и оступаясь, упорно карабкались наверх, но их финансовая карьера обычно стопорилась где-то на уровне среднего класса. Крестьяне и пролетариат в Штатах обладали ухватками коммивояжеров, страховых агентов и мелких дельцов; единственная разница между слоями общества выражалась в суммах, затрачиваемых на жизнь и удобства: моторка вместо гоночной яхты, кегельбан вместо закрытого загородного клуба, Атлантик-сити вместо Монако.

Воспитание и внутренние наклонности приучили Николая искренне восхищаться талантом, трудом и душевными качествами людей, принадлежавших к любому классу. Он одинаково уважал землевладельцев и ремесленников, художников и воинов, ученых и священников. Но он не мог чувствовать ничего, кроме презрения, к искусственно созданному, насквозь фальшивому классу торгашей, которые живут тем, что покупают и продают вещи, созданные чужими руками. Власть и богатство этого клана несоразмерны его духовному значению, он несет миру только кич — и безвкусные низкопробные поделки, провоцирующие весь этот бессмысленный обмен, не ведущий к добру и красоте, а увеличивающий объем бесполезного потребления.

Следуя совету своих наставников жить под маской застенчивого, несколько замкнутого и отстраненного от других человека шибуми, Николай делал все для того, чтобы скрыть от сослуживцев свои взгляды, свое отношение к жизни. Стараясь не вызывать у них зависти, он время от времени просил их помочь ему в какой-нибудь простейшей проблеме дешифровки или так задавал вопросы, чтобы сама их формулировка уже подсказывала собеседнику правильный ответ. Они же, со своей стороны, смотрели на него как на некое аномальное явление, интеллектуальный феномен, чудо-мальчика, который свалился к ним с другой планеты. С этой точки зрения, сослуживцы Николая молчаливо соглашались с тем, что между ними и этим пареньком пролегла бездонная пропасть, но, понимая это, они свято верили, что положение, которое они занимают в этом мире, недостижимо для этого юноши.

Николаю только того и нужно было, поскольку настоящая жизнь его протекала в домике с внутренним двориком, стоявшем на одной из боковых улочек в районе Асакуса. Американизация с трудом проникала в этот старый квартал северо-западной части города. По правде говоря, и здесь попадались маленькие магазинчики, торговавшие зажигалками «Зиппо» и пачками сигарет с изображением однодолларовой банкноты, а из некоторых баров доносились звуки японских оркестров, старательно воспроизводящих музыку «биг-бэнда», и маленькие задорные певички визжали нечто вроде «Не сиди, мой дорогой, ты под яблоней с другой». На улицах время от времени можно было увидеть парня, разодетого, как гангстер из американского боевика, и воображавшего, вероятно, что он выглядит необычайно современно, как настоящий янки, а по радио передавали рекламу, и птичий голосок, старательно выговаривая английские слова, заверял, что вино «Акадамак» «сделает вас отшень-отшень счастливым». Однако все это был лишь тонкий наносной слой, и в конце мая в этой части города по-прежнему праздновали санджа матсури, и улицы были запружены юношами, которые, обливаясь потом, шли, пошатываясь под тяжестью черных лакированных, покрытых обильной позолотой паланкинов. Глаза их сияли в экстазе, подогретом рисовой водкой «сакэ», и они, раскачиваясь под драгоценной ношей, тянули нараспев свое бесконечное «васои», «васои», «васои», повинуясь жестам распорядителей — мужчин, украшенных великолепной татуировкой, всю одежду которых составляли «фундоси» — узкие полоски ткани, обернутые вокруг бедер, позволявшие насладиться зрелищем сложнейшей, необычайно искусной «росписи», покрывавшей их плечи, руки, спины и бедра.