Шибуми

— Могу я посетить генерала? Голос полковника прозвучал словно издалека, бесцветный, лишенный всякого выражения:

— Да, разумеется.

Он повернулся к Николаю и улыбнулся:

— Я отдам распоряжение немедленно.

* * *

Несмотря на то что в раскачивающемся вагончике фуникулера, поднимавшегося по склону Яматэ, было полно народу и Николая так стиснули, что он чувствовал, как тепло людских тел просачивается к нему сквозь влажную одежду, внутренне он был отгорожен ото всех, погрузившись в пучину своих сомнений. Невидящими глазами он смотрел, как проплывает внизу город, сумрачный и безотрадный в этот холодный, дождливый день; казалось, низко нависшие свинцовые небеса высосали из него все краски.

В вялом безразличии полковника Горбатова, с которым он дал Николаю разрешение на свидание с Кисикавой-сан, таилась скрытая угроза, и Николай все утро ощущал себя подавленным и беспомощным, не в силах бороться с одолевавшими его дурными предчувствиями. Возможно, Горбатов был прав, когда высказал предположение, что его визит в конечном счете не принесет радости старику… Но как мог он бросить генерала в несчастье? С его стороны это было бы проявлением позорного равнодушия, и он никогда себе этого потом не простил бы. Но в таком случае Николай, возможно, заботится только о своем душевном спокойствии и только ради него едет в тюрьму Сугамо? Что, если подоплека его визита к генералу является чисто эгоистической?

На станции Комагомэ, за одну остановку до тюрьмы Сугамо, Николаю внезапно захотелось выскочить из вагона — вернуться домой или, по крайней мере, побродить по городу и все хорошенько обдумать. Но инстинкт самосохранения проснулся в нем слишком поздно. Прежде чем юноша успел протолкаться к дверям, они захлопнулись, поезд дернулся и тронулся с места. Теперь Николай нисколько не сомневался, что ему надо было оставить свою затею. В равной степени он был уверен, что теперь ему надо идти до конца.

* * *

Полковник Горбатов проявил щедрость: он разрешил Николаю провести с Кисикавой-сан целый час. Но, сидя в холодной приемной и разглядывая облупившуюся зеленую краску на стенах, Николай стал сомневаться, найдется ли у него что сказать генералу, чтобы заполнить этот час. Японский охранник и американец из Военной полиции стояли у входной двери в зал свиданий, стараясь не глядеть друг на друга; японец уставился в пол, изучая носки собственных сапог, в то время как американец был полностью поглощен выщипыванием волосков из своих пушистых ноздрей. Прежде чем пропустить Николая в тюремное помещение, его обыскали с унизительной тщательностью. Американский военный полицейский отобрал у него завернутые в бумагу рисовые лепешки, которые Николай принес с собой; обманувшись фиктивным удостоверением, охранник принял Николая за американца и стал извиняться перед ним:

— Прости, приятель, но жратву нельзя проносить. Этот… а, как его там… Ну, в общем, этот япошка и так уже пытался кувыркнуться, чтобы избежать правосудия. Мы не можем рисковать — вдруг там у тебя яд или еще что-нибудь этакое. Сечешь?

Николай сказал, что он все усёк. Он даже улыбнулся американцу, понимая, что ему надо войти в доверие к тем, кто тут распоряжается, и произвести на них хорошее впечатление, если он хоть как-то хочет помочь Кисикаве-сан.

— А как же, я понимаю, о чем вы говорите, сержант. Я сам всегда удивлялся, что так много японских офицеров осталось в живых, когда война закончилась, и это с их-то склонностью к самоубийствам.

— Вот-вот. А если с этим красавчиком что-нибудь случится, мне несдобровать. Эй, а это еще что за чертовщина?

Сержант держал в руках маленькую магнитную доску для игры в го, которую Николай в последнюю минуту надумал захватить с собой, на тот случай, если им с Кисикавой нечего будет сказать друг другу и молчание станет тягостным.

Николай передернул плечами.

— Это игра. Так, что-то вроде японских шахмат.

— Да?

Японский охранник, чувствовавший себя до сих пор несколько неловко от сознания того, что он лишний в этой ситуации, рад был объяснить своему американскому коллеге на ломаном английском языке, что это и в самом деле японская национальная игра.

— Ну ладно, что ж, я даже не знаю, приятель. Не знаю, можно ли тебе пронести ее с собой. Николай пожал плечами.

— Как скажете, сержант. Я просто подумал, Надо же будет чем-нибудь занять время, если у генерала не будет охоты разговаривать.

— О? Так вы умеете лопотать, как эти гуки?

Николай всегда удивлялся, почему именно это слово, искаженное корейское название своей национальности, так прочно вошло в словарь американских вояк и стало у них — унизительным обозначением всех жителей Азии.

— Да, я говорю по-японски.

Николай понимал, что ему совершенно необходимо скрывать свои истинные мысли и чувства там, где ситуация сталкивает его с каменной стеной невежества.

— Вы, наверное, заметили по моему удостоверению, что я работаю в «Сфинксе»?

Он пристально посмотрел в глаза сержанту и слегка повел головой в сторону японского охранника, точно желая показать, что опасно говорить слишком много, когда вокруг чужие уши.