Шибуми

— Голову даю на отсечение, они еще сто раз повторят эту кличку на судебном процессе. Мне жаль, что слова мои звучат так пессимистически и я заранее расписываюсь в своем поражении, но дело в том, что Советы роют землю, чтобы выиграть этот процесс. Они уже устроили вокруг него громкую шумиху. Возможно, вы знаете, как они ярились, когда японцам удалось вернуть на родину многих своих соотечественников. Советы держат оставшихся пленных в «лагерях перевоспитания» в Сибири и будут держать до тех пор, пока те до мозга костей не проникнутся «единственно верным учением»; тогда им разрешат вернуться. И потом, этим бравым парням некого больше представить на суд, Кисикава — единственный военный преступник, которого им удалось захватить. Таким образом, все свои ставки они делают на него; для них этот процесс — шанс показать народам всего мира, как усердно они трудятся, очищая землю от японских капиталистов-империалистов для построения нового, социалистического общества. Вы вроде бы считаете, что Кисикава невиновен. Прекрасно, может быть, это и так. Но я могу вас заверить, что он пройдет по делу как военный преступник высшего класса — класса «А», что означает полную безнадежность его положения, и так оно и есть.

Капитан Томас прикурил одну сигарету от другой и загасил окурок в переполненной пепельнице. Он выдавил из себя невеселый смешок.

— Вы можете представить себе, что было бы с Францией или генералом Патоном, если бы победила противная сторона и учредила суды над военными преступниками. Ч-черт, единственными, кому в таком случае удалось бы спастись, стали бы эти недотепы, жалкие провинциалы, изоляционисты, которые не пускали нас в Лигу Наций. Вполне возможно, из них сделали бы марионеточных правителей и дергали бы их за ниточки точно так же, как мы дергали их противников в Парламенте. Вот так-то, сынок. А теперь мне пора возвращаться к работе. Завтра я защищаю на суде старика, который умирает от рака; он клянется, что всегда делал только одно — выполнял приказы императора — и ничего больше. Но его, вероятно, назовут «леопардом Лузона» или «пумой Паго-Паго». И знаешь, что я скажу тебе, парень? Судя по тому, что мне о нем известно, он и вправду мог быть «леопардом Лузона». Впрочем, так оно или нет, не имеет особого значения.

— Могу я, по крайней мере, увидеть генерала? Поговорить с ним?

Капитан Томас уже не смотрел на него; опустив голову, он просматривал дело обвиняемого, которого на следующий день ему предстояло защищать в суде.

— Что?

— Я хочу видеть генерала Кисикаву. Это возможно?

— Тут я ничем не могу вам помочь. Он — пленник русских. Вам нужно обратиться за разрешением к ним.

— Хорошо, а как вам удается с ним встречаться?

— Я еще ни разу его не видел.

— Вы даже не разговаривали с ним?

Капитан Томас мутно посмотрел на назойливого посетителя.

— Суд над Кисикавой состоится только через шесть недель. А «леопарда Лузона» я должен защищать завтра. Иди поговори с русскими, может быть, они смогут что-нибудь сделать.

— С кем я должен там говорить?

— О ч-черт, парень, почем я знаю!

Николай встал.

— Понятно, Спасибо.

Он был уже в дверях, когда услышал слова капитана Томаса:

— Извини, сынок. Мне очень жаль. Правда.

Николай кивнул головой и вышел.

Впоследствии Николай много размышлял о том, как различны, как непохожи друг на друга оказались капитан Томас и его русский аналог, полковник Горбатов. Они оба являлись типичными представителями своих супердержав. Американец был участлив, тороплив, плохо организован, мало осведомлен и, в конечном счете, бесполезен. Русский был подозрителен, недоверчив, безразличен, хитер, но хорошо информирован. Попасть к нему в кабинет стоило Николаю немалых усилий. Сидя на громадном, слишком мягком стуле в его кабинете, юноша добрых пять минут наблюдал, как полковник задумчиво помешивал ложечкой чай. Он возил металлом по дну стакана до тех пор, пока два больших куска сахара не распались на мелкие кусочки и не закружились на дне стакана в пенном водоворотике, лишь затем произнес:

— Вы действительно не хотите чаю?

— Благодарю вас, нет. — Николай предпочитал не тратить зря времени на пустые церемонии.

— Что касается меня, то я большой поклонник этого напитка. После моей смерти, когда какой-нибудь парень будет производить вскрытие, он удивится, увидев мои темные, как сапожная кожа, внутренности.

Горбатов по привычке улыбнулся старой шутке и опустил стакан в подстаканник. Сняв очки в железной оправе, он принялся протирать их, скорее размазывая при этом попавшую на них грязь большим и указательным пальцами. Занимаясь этим нехитрым делом, он из-под полуприкрытых век наблюдал за молодым человеком, сидевшим напротив него. Горбатов был дальнозорок, и без очков он гораздо лучше видел мальчишеское лицо Николая и его встревоженные зеленые глаза.

— Итак, вы говорите, что являетесь другом генерала Кисикавы? И вас беспокоит его судьба? Не так ли?

— Да, полковник. И я хочу помочь ему, если смогу.

— Это понятно. В конце концов, для чего же иначе и существуют друзья?

— В крайнем случае, я хотел хотя бы получить разрешение посетить его в тюрьме.