Шифр Шекспира

На глаза мне попался том Чемберса, скромно прикорнувший на столе передо мной. По крайней мере Чемберс охватил большую часть этого периода, а писал он не только о пьесах. Я придвинула книгу к себе, открыла задний форзац и сникла. Оглавления не было. Потом мне вспомнилось: оно было общим на все четыре тома, а последний остался у Роз в кабинете. Я вернулась к отмеченной ею странице.

Свет ламп на стенах вдруг моргнул и взметнулся куда-то к потолку. Цвета загустели, и даже сами столы точно выгнули спины и по-кошачьи потянулись. Где-то вокруг, еле слышно и мелодично, прозвенели звонки, и все стало как было.

Я перечитала письмо. Уж не привиделось ли? Нет, именно так, как я запомнила. Снова заглянула в Чемберса. Никакой ошибки.

Я тотчас вытащила свой желтый планшет и начала переписывать письмо, строча со всей прытью. «Бассет» завистливо покосился, словно отчаялся найти что-нибудь стоящее для конспектирования. Явное любопытство Бена чуть не жгло мне бок, хотя сам он не сдвинулся ни на дюйм.

«…перечеркнутая спираль — что-то вроде или . Похожа на греческую… — нацарапала я и добавила для себя: — Не греческую, а английскую. Заглавную «К» елизаветинской эпохи».

Я подвинула страницу Бену. Он прочел ее и недоуменно поднял глаза. Вместо ответа я толкнула ему книгу, постучав по ключевому абзацу.

Чемберс был открыт там же, где я читала его прошлой ночью: на списке яковианских пьес, где каждой было отведено по параграфу. Однако в самом низу страницы располагался еще один подраздел, на который я прежде не обращала внимания. От меня не укрылось, как Бен тихо ахнул. Страница предстала у меня перед глазами.

«Утерянные пьесы», — значилось на ней. Первая называлась «Вознагражденные усилия любви», а вторая — «История Карденио».

— Утерянные? — сипло произнес Бен, мгновенно подняв голову.

— Остались только их названия и сведения о постановах в придворных календарях. Известно, что когда-то они существовали, но никто до сих пор не видел ни строчки из этих пьес — все четыреста лет. — Голос у меня сел. — Кроме Джереми Гренуилла.

Он выпучил глаза:

— Где?

Я пожала плечами. Первая часть письма пропала, а та, что осталась, была на удивление небогата адресами и географическими названиями.

— Не знаю.

Зато Роз знала, — осенило меня. «Я кое-что нашла, Кэт, — указала она тогда. — Нечто важное. Важнее, чем "Гамлет" и "Глобус"», — твердила Роз. Ее глаза сияли. А я тщеславно отмахнулась от нее.

Дверь зажужжала магнитным замком. Меня подбросило на месте.

Из фойе на удивление четко донесся знакомый голос. Инспектор Синклер!

Интерлюдия

Весна 1598 года

На верхней ступеньке потайной лестницы, у двери за шпалерой, женщина остановилась, разглаживая зеленый шелк платья, что так шел к ее темным локонам и глазам. Она осторожно подвинула край полотна и заглянула в комнату. Внутри, у алтаря, склонился в истовой молитве юноша, не замечая ничего вокруг.

Она замерла на пороге. Видеть его, наблюдать за ним превратилось для нее в потребность, как тянет смотреть на пламя. Золотые кудри, точно нимб, и в этом сиянии — тело, прекрасное в своей необузданности… Она поежилась. Пора уже прекратить называть его мальчиком. До мужчины ему далековато, а юноша — подойдет. «Уилл», — твердо напомнила она себе.

Так предложил второй ее любовник, тезка.

— Как же мне тогда звать тебя? — спросила она.

— Как и все прочие, — ответил он с улыбкой. — Шекспиром. — Потом он предложил еще кое-что, позже нашедшее отзвук в стихах.

Уилл обновил любви заветный клад,
И Уилл был мил, но многих принял вход,
А там, где много, не считают трат,
И, уж конечно, Уилл один не в счет

[16].

Именно он несколько месяцев назад подал ей идею соблазнить этого мальчика. Не просто намекнул — попросил. Она упала на стул и сидела там, ни жива ни мертва, пока он шагал перед ней, то требуя, то увещевая, то взрываясь угрозами и снова нисходя до мольбы.

Тогда она подумала: «Не так уж это неприятно, должно быть». Мальчик — Уилл — совсем недурен: светлая кожа и волосы, живой ум. Он выделялся с самого первого появления в Шекспировом обществе. Мужчины следили за ним не отрываясь, — может, юный Уилл был чьим-то родственником, протеже или пассией — тогда она этого не знала, а спросить не посмела. Как бы то ни было, его определенно любили.

— Почему? — спросила она, когда поэт перестал умолять. Не о том думая, зачем он толкает ее на это, а как объясняет свой выбор. То есть: «Почему именно я?»

Наверное, потому, что Уилл ее не замечал. Она уже привыкла к мужским взглядам. Даже те, чьи пристрастия ограничивались мужчинами, любовались ею как шедевром. К Уильяму Шелтону, однако, это не относилось. Он видел ее, они говорили… и только.

— Почему? — повторила она.

Шекспир встал у окна, уперся в подоконник.

— Уилл хочет стать священником. — Он обернулся. В его глазах стояло отчаяние. — Католиком. Иезуитом.