Шипка

С чем сравнить чувство человека, плывущего к берегу, на котором находится враг? С состоянием пехотинца, идущего в атаку? Того всегда может выручить бегущий рядом, прикроет от пуль и всякий бугорок земли. С кавалеристом, несущимся на противника? Казак, драгун или гусар знает, что он догонит бегущего, что у последнего меньше возможностей для защиты. Еще мгновение — и в ход пойдет сабля или ника. Противник не успеет оглянуться, как будет зарублен или заколот. На плоту или лодке все не так: и спрятаться от огня негде, и пострелять нельзя: враг все равно не виден, а велика ли польза от стрельбы в это большое и серое пространство? Земля прикроет и защитит, вода коварна — она и сама погубить может.

Бородин смотрит на высоты у Текир-дере, которые стали видны при вспышках орудийных выстрелов, а думает почему-то об Оленьке Головиной. Ему хочется, чтобы в эти минуты она стояла на левом берегу Дуная и наблюдала за их переправой: и как прыгал Андрей на плот, и как он отчалил от берега. «Нет! — возразил он самому себе. — Не нужно ей быть на берегу! Человек она тонкий, чувствительный, зачем ей лишние переживания?»

Интересно, а о чем думают сейчас его подчиненные? Вот этот пригорюнившийся Иван Шелонин? Или ставший серьезным всегда веселый Егор Неболюбов? А немногословный Игнат Суровов? А хохол Панас Половинка, читающий, как молитву, вирши своего любимого Тараса? И все другие, оторванные от сохи и брошенные к этой великой реке? Как они настроены? Боятся они первого боя или готовы к самопожертвованию? Бородину кажется, что человек героем не рождается, что героя рождают первый и последующие бои. Если так — как поведут себя люди в первой схватке с турками? Он пытается себя успокоить: конечно, они будут воевать храбро! И тут же начинает сомневаться: это потом, а сейчас, сию минуту? Пока не обстреляются, пока не понюхают пороху? Будут, хорошо будут воевать, твердит он самому себе, на то он и русский человек, чтобы порядочно воевать и умереть героем.

Разрывы снарядов вздымают высокие смерчи воды: турки, видимо, оправились от первого испуга. Ведут огонь и русские батареи, те, что расположились на северном берегу. Хоть бы удалось им заглушить артиллерию противника! Бородин смотрит по сторонам и видит десятки лодок и понтонов, идущих к правому берегу и возвращающихся к берегу левому. Их много, очень много. Громыхает оглушительный разрыв снаряда, трещит развороченный понтон, испуганно кричат люди. Бородину становится не по себе. Он замечает барахтающихся в воде солдат, взывающих о помощи. Те, кто не умеет плавать, пошли на дно сразу. Хорошие пловцы помогают раненым товарищам.

Подчиненные Бородина молчат. Иван Шелонин прикусил губу и нахмурил брови. Егор Неболюбов пытается снять сапоги, но взглянул на командира и, не получив согласия, тол-

кает ногу обратно в сапог. Кое-кто из солдат смотрит на тот берег, но большинство наблюдает за барахтающимися в воде, и, конечно, все, как думает Бородин, ужасаются от мысли оказаться точно в таком положении, как эти несчастные.

А огонь с турецкой стороны все усиливается и усиливается. Бородин не раз замечал, как брызги от недалеких разрывов долетали до его парома.

Только бы брызги падали на паром!..

Но нашелся снаряд и для его парома. Он ударил в середину сооружения. Сначала Бородин подумал, что из его подчиненных не спасся никто — таким сильным показался ему разрыв: и оглушающий удар, и сноп слепящего огня. В дыму и чаду он заметил копошащихся людей и крикнул что было силы:

— В воду! Плыть к берегу! Оружие не бросать!

Он тоже прыгнул в воду и поплыл, отмеряя пространство большими саженками. В воде уже были все, кто уцелел. Остался Шелонин. Он приник к груди Неболюбова: ему почудилось, что тот еще живой.

— Прыгай, Ваня! — крикнул Суровов.

— Да Егор, Егор-то! — рявкнул не своим голосом Шелонин.

— Что Егор?! — не понял Суровов.

— Дышит еще, дышит он!

— Толкай в воду, я подхвачу! — сипло выдавил Игнат.

Шелонин изо всех сил ухватился за ремень, норовя подтянуть Егора к краю парома. Игнат уже был рядом, он держался за небольшое бревно, наверное, от разбитого понтона. Иван осторожно толкнул Неболюбова, и тот очутился в сильных руках Игната.

— Клади на бревно! — распоряжался Суровов. — Вот так, вот так! Вниз животом, а то хребтину ему поломаем!

Шелонин приподнял голову Егора от воды, чтобы тот не захлебнулся, а Игнат стал толкать бревно к берегу. Кругом кричали люди и просили о спасении, и им помогали, как могли: тянули за воротник, толкали, подсовывали доски и бревна. Но повезло далеко не всем. Уши и душу резали слова: прощайте, братцы, не поминайте лихом! Крики становились все тише и реже, видно, слабые и тяжело раненные постепенно исчезали с поверхности реки и опускались на дно.