Шипы и розы

— Пожалуйста, возьми его себе хоть сегодня. Может, он у тебя поедет.

— Я ему предлагал переменить инструктора — он и слышать не хочет. Он, наверное врезался в тебя, Марина?

— Дурак ты, Сережа. Он же солидный человек, дети у него, жена, кататься не умеет…

— Вот которые с детьми и женами и кататься не умеют — те как раз и влюбляются в таких, как ты. А влюбленный человек никогда, конечно, не овладеет техникой катанья. Ему нужно под ноги смотреть, а он на тебя любуется — и, натурально, падает.

— Глупости! — сказала польщенная Марина. — Я его сегодня так возьму в работу, что он у меня запищит. Обещаю тебе через декаду рапортовать о выпуске «верблюда» на главный круг.

— Ну смотри, Марина!

В этот вечер Николай Петрович почему-то не явился на занятия, и, освободившись раньше, Марина с другой инструкторшей, маленькой и толстой, как шар, Галинкой отправились покататься на главный круг.

Они вышли на беговую дорожку и, взявшись за руки, заскользили по льду, запорошенному снежком.

Вдруг Марина сжала руку подруги.

— Галинка! Смотри: вон впереди в синем свитере. До чего он на «верблюда» похож!

— Действительно похож. Только очень уж здорово едет.

— А ну нажали, посмотрим.

Девушки «нажали», синий свитер обернулся, и Марина увидела длинные усы и близоруко прищуренные глаза Николая Петровича. «Верблюд» тоже заметил Марину, на лице его появилась гримаса испуга, и в тот же момент он грузно сел на лед.

— Он! — сказал Марина. — Теперь я ясно вижу, что это «верблюд»: его манера садиться.

Деликатная Галинка смешалась с толпой катающихся, а Марина подкатила к растерянно поднимающемуся Николаю Петровичу и сказала:

— Здрассте, пожалуйста. Оказывается, вы катаетесь, как бог, Николай Петрович!

— Как видите, — смущенно пробормотал «верблюд», привычно отряхивая снег сзади на брюках.

— Кроме шуток, Николай Петрович. Я просто не понимаю, зачем вы ходите к нам, за загородку… Вы же нам весь план портите. Я только сегодня поклялась Королькову, что выпущу «верблюда»… то есть я не то хотела сказать. Одним словом, давайте вашу руку — и поехали…

Они легко и уверенно сделали один круг, потом еще один и отъехали на укромную боковую аллейку.

— Я вам должен признаться, Мариночка, — тихо сказал Николай Петрович, ловко делая поворот, — что я здесь, на главном круге целый месяц уже катаюсь. После урока с вами иду прямо сюда и катаюсь.

— И не садитесь на лед?

— Что вы, за кого вы меня принимаете!

— Тогда я вас просто не понимаю, Николай Петрович…

— Сейчас поймете (голос Николая Петровича стал серьезным). Видите ли, Мариночка… Только, ради бога, не думайте, что я в вас влюблен!.. Видите ли, в вас столько молодости, свежести, здоровья, что я просто не могу с вами расстаться. Вы для меня… Только, пожалуйста, не сердитесь… Ну, все равно, что хорошее лекарство. Без вас на меня коньки хорошо не действуют, честное слово. От вас какие-то чертовские токи молодости идут, ей-богу! Фу, я совсем запутался!..

— Почему же вы меня просто не пригласили покататься с вами на главном кругу?

— Думал, что вы не согласитесь кататься с таким стариком, как я.

— Какой же вы старик! Вы так хорошо бегаете, с вами удобно. Слушайте, Николай Петрович, неужели вы притворялись, когда там, в загончике, садились на лед?

— Не всегда, конечно, притворялся, — сказал Николай Петрович, хотел сделать поворот пограциознее и… взмахнув руками, сел на лед.

Марина строго нахмурила брови.

— Нечего, нечего рассиживаться! Вставайте! Я теперь ни в одну вашу посадку не верю. Пошли!

Они взялись за руки и снова выехали на залитый огнями, блистающий, нарядный главный круг.

НА ЛЫЖАХ

Раннее зимнее утро. В передней коммунальной квартиры еще совсем темно. Под потолком мутным банным светом мерцает электрическая лампочка величиной в кукиш. Катя Ермолаева, студентка-химичка, в синем лыжном костюме, с большой красной цифрой «13» на груди, надевает перед зеркалом белый берет и при этом ужасно нервничает.

Нервозность Кати объясняется тем, что в передней стоит ее мать — Ксения Львовна, маленькая, суетливая, как воробей, старушка, и трагическим шепотом уговаривает Катю опомниться, не безумствовать, не уходить на лыжах в Ленинград.

— Что ты делаешь, Катя? — стонет Ксения Львовна и даже подпрыгивает от волнения. — Пешком в такую даль! На этих проклятых палках! Ты же умрешь по дороге, Екатерина!

— Ну почему я должна умереть, почему? Ребята не помрут, а я помру? Болтаешь, сама не знаешь чего.

— Нет знаю, чего: ты слабенькая, у тебя в детстве золотуха была. Опомнись, Катенька, пожалей мать.

— Золотуха была! Ты бы еще про родимчик вспомнила. Все ребята уже сходили в Ленинград. Буквально все. У нас в институте профессор один — не тебе чета: и мужчина все-таки и старичок, и тот смотался в Химки на лыжах. Обратно, правда, его на санитарном автобусе привезли. Почему я должна сидеть дома и жалеть политически отсталую мать?!

— Это не важно!

— Если хочешь знать, так мне тебя действительно жалко: женщине перевалило за пятьдесят, а она до сих пор не оценила значения лыжного спорта.