Широкий Дол

Мама тоже была счастлива: Гарри все время улыбался, а я выглядела на редкость спокойной и всем довольной. Но еще важнее для нее оказалась роль любящей бабушки. Я только теперь поняла, до какой степени ее нежное отношение к детям страдало от моего болезненного стремления к независимости, а также от той дурацкой условности, согласно которой детей следовало держать в детской вне досягаемости для всех остальных, в том числе и матери. Но при Селии в доме установилась атмосфера всеобщей любви и весьма снисходительного отношения к установленным светом традициям, так что «нашего маленького ангела» никогда не изгоняли из гостиной, если не считать кормлений и необходимого дневного и ночного сна. Джулию никогда не оставляли плакать в одиночестве в темной детской. Ее никогда не бросали в доме под присмотром одних лишь не слишком внимательных слуг. И наша маленькая Джулия воспринимала жизнь, как один сплошной долгий праздник, полный ласк, поцелуев, развлечений, игр и песен, и забавляли девочку не только обожавший ее отец и любящая мать, но и столь же помешанная на ней бабушка. И видя, каким счастьем сияет лицо моей матери в ответ на радостное воркование, доносящееся из колыбели, лишь человек с каменным сердцем мог не заметить, какая благословенная река любви струится меж ними.

Я тоже порой тосковала по своей маленькой дочке, хоть, безусловно, и не относилась к числу тех женщин, которые чувствуют себя не у дел, если за их подол не цепляется младенец. Но, Господь тому свидетель, маленькая Джулия была, по-моему, ребенком совершенно особенным. Пожалуй, даже больше того: она до такой степени была плоть от плоти моей, что раньше я даже вообразить этого не могла. Я видела знакомый отблеск рыжины в ее волосах; я видела, с какой легкой, искренней радостью воспринимает она мой любимый Широкий Дол, выражая это ликующим воркованием, когда ее оставляли вместе с колыбелькой в саду. Джулия была целиком и полностью моим ребенком, и я тосковала, не имея возможности с ней общаться. Проницательный взгляд Селии был постоянно устремлен на меня, и я понимала, что она не позволит мне ни взять девочку из колыбели, ни поиграть с ней, ни – и это особенно подчеркивалось – отправиться с ней на прогулку по Широкому Долу, дать ей попробовать хоть чуточку, хоть самую малость настоящего деревенского детства.

Что же касается самой Селии, то она была прямо-таки окутана облаками счастья. Большая часть ее времени и внимания была, разумеется, отдана ребенку, и она приобрела какую-то чудесную способность даже на расстоянии чувствовать все, что касалось Джулии. Она, например, могла извиниться и среди обеда встать из-за стола и пойти в детскую, хотя никто, кроме нее, не слышал ни звука, доносящегося оттуда. Она же слышала даже самый тихий писк девочки. В то лето весь верхний этаж дома привык разговаривать шепотом и постоянно напевать колыбельные, потому что Селия постоянно что-то напевала девочке – то колыбельную, то веселую песенку, – и двигалась вокруг нее, словно пританцовывая под эти несложные припевы и свой мелодичный смех. Благодаря осторожной и несколько нерешительной инициативе Селии наши комнаты одна за другой освобождались от тяжелой старой мебели, принадлежавшей моему отцу и деду. Теперь они были убраны иначе, и мебель там теперь стояла иная – легкая, хрупкая, в современном стиле. Я, впрочем, от этого только выигрывала, потому что тут же забирала отвергнутые тяжелые шкафы и столы и расставляла их у себя, в комнатах западного крыла, которые, без ущерба для остального дома, сиявшего новой легкой обстановкой, были теперь полностью, даже с избытком, меблированы.

Селия также очень радовала мою мать тем, что любила всякие чисто дамские занятия. Они, например, в четыре руки прилежно трудились, точно две наемных работницы, над новым алтарным покровом для нашей церкви: сперва придумали рисунок, затем перенесли его на ткань, а затем принялись за вышивку. Я тоже порой делала пару стежков – по вечерам и в таких местах, где мои ошибки были бы не особенно заметны; но мама и Селия каждый день расстилали перед собой эту груду материи и, склонив голову, трудились над прихотливым рисунком каймы.

Если они не были заняты вышиванием, то читали друг другу вслух, словно жить не могли без звука собственного голоса, или приказывали подать карету, чтобы «малышка подышала свежим воздухом», или же отправлялись с визитами к соседям, или срезали в саду цветы, или разучивали новые песни, или находили себе еще какое-то занятие из числа тех старых приятных способов времяпрепровождения, которые и должны лежать в основе жизни истинной леди. Мне, собственно, не на что было жаловаться. Они были счастливы, крутясь в своем маленьком колесе бессмысленных обязанностей, а любовь Селии к рукоделию, к домашним делам и к свекрови давала мне возможность избегать бесконечных утомительно-монотонных часов в маминой гостиной.