Широкий Дол

– А теперь больше не полагается, – холодно возразила я. – Во всяком случае, у нас, в Широком Доле. Выверните карманы, молодой Роджерс, или я попрошу вас покинуть свой дом. Ну? Выбор за вами.

Он гневно сверкнул глазами, но я не оставила ему выхода.

– Значит, вы больше не хотите к нам по-доброму относиться, мисс Беатрис? – в отчаянии сказал он. – А ведь когда-то вы придерживались старых традиций! Но теперь стали хуже этого сборщика заказов из работного дома!

И он, приподняв клапаны карманов, вытащил оттуда дюжины две пшеничных колосков.

– Бросьте колосья на землю, – велела я. Он молча сделал так, как я сказала, и глаз на меня больше не поднял, и я догадалась: он не смотрит на меня, потому что не хочет, чтобы я увидела у него, молодого, почти взрослого мужчины, на глазах слезы.

– А теперь пусть то же самое сделают все остальные, – ровным тоном приказала я.

И они один за другим стали выходить вперед, двигаясь, как марионетки, и бросать на землю колосья пшеницы, пока передо мной на фоне этого огромного богатого поля не собралась небольшая, почти ничтожная кучка. Жалкая покража – ее хватило бы разве что на два каравая хлеба. Они надеялись использовать это зерно, чтобы сделать свой суп хоть чуточку гуще и благодаря этому немного растянуть оставшиеся у них запасы бекона. А может, хотели сварить жидкую кашку детям или покормить грудного младенца, который все плачет и плачет, поскольку у его матери нет молока. В целом, конечно, это почти ничего не могло дать деревне, а потеря для поместья составляла едва ли несколько пенсов.

– Это воровство! – твердо сказала я.

– Нет, это право жнецов! – крикнул кто-то из зад-них рядов.

– Я слышу вас, Гарри Саггет, – сказала я, не поднимая глаз и не повышая голоса, и по толпе пробежал ропот страха, потому что я мгновенно узнала того, кто попытался бросить мне вызов. – И все-таки это воровство, – повторила я. – Вы все слышали, что говорил доктор Пиерс насчет воровства: воры сразу же попадают в ад. А также вы прекрасно знаете, что, согласно закону, за воровство полагается виселица. Теперь послушайте, что скажу вам я: любой, кого я поймаю хотя бы с одним зернышком пшеницы в кармане, будет сразу передан мировому судье, а его или ее семья в ту же ночь останется без крова над головой.

Толпа вздохнула, почти простонала, но этот протяжный звук сразу же смолк.

– И никакого сбора колосков после жатвы не будет, пока команда из чичестерского работного дома не пройдет по полям и не соберет для меня все, что вы там нарочно оставите, – твердо заявила я. – Только когда поле будет убрано так, как я того хочу, вы сможете выйти и посмотреть, не осталось ли там чего.

И снова над толпой прошелестел испуганный вздох. Но что они могли мне сказать? В заднем ряду я заметила молодую женщину. Это была Салли Роуз, уже ставшая матерью, но не имевшая мужа, который мог бы зарабатывать и кормить ее и ребенка. Задрав свой жесткий передник, она закрыла им лицо и тихо плакала.

– А теперь приступайте к работе, – почти ласково сказала я. – И если не будете воровать и обманывать, вам не придется сетовать на мою несправедливость.

Услышав в моем голосе более мягкие нотки, они стали поднимать на меня глаза. Но души их были полны подозрений и тревоги, и я по-прежнему замечала, что пальцы обступивших меня людей скрещены все в том же старинном жесте, отгоняющем злые силы.

Я весь день пробыла в поле, но жнецы так и не успели до конца его обработать. Это был какой-то невероятный урожай, просто чудо какое-то, а не урожай! Впервые тронутая плугом общинная земля растила пшеницу так, словно все эти невинные, наполненные цветением вереска годы только и мечтала всколыхнуться бледно-желтыми волнами хлебов. Пшеницу, по-моему, больше никто не крал, а зрение у меня было достаточно острым, и с коня я видела почти все поле целиком. Но думать мне ни о чем не хотелось, мысли текли вяло, и на душе было холодно.

На закате, когда небо приобрело перламутровый оттенок из-за легких пушистых облачков бледно-розового и серовато-жемчужного цвета, я велела прекратить работу и подождала, пока все вытрут серпы и аккуратно сложат их на повозку. Затем мужчины надели куртки, а женщины набросили шали и устало побрели домой. Я смотрела, как они гуськом тащатся к деревне и молчат, словно слишком устали и слишком опечалены, чтобы переговариваться. Двое молодоженов, правда, шли обнявшись, но то, как он поддерживал ее, а она прильнула к его плечу, было больше похоже на сострадание, чем на любовь. Более взрослые супруги шли рядом, но на расстоянии друг от друга, как ходят обычно после долгих лет, прожитых в бесконечной нищете, после целой жизни сплошных сожалений. Я проверила, чтобы работники хорошенько закрепили за собой ограду, но не уехала, а стала смотреть, как они спускаются по тропе к деревне. Я придерживала коня, пока они окончательно не скрылись из виду, и лишь когда я осталась совсем одна среди темнеющих деревьев, я развернула Тобермори, вброд переехала Фенни и легким галопом промчалась по подъездной аллее к дому.