Широты тягот

— Я сам едва в сознании, — улыбнулся Рана. — Иногда мне кажется, будто все это лишь сон. Ледник. Хребты. Тектонические сдвиги. А теперь ты… Иногда мне мерещится, будто лед и ветры пытаются сказать что-то через меня. Будто я просто голос. Выражение. Или отражение, мерцающее за целые световые годы от источника.

— На днях я видел у тебя в руках раковину, — сказал Гириджа Прасад. — Ту, что я подарил твоей матери.

— Да. Она отдала ее мне, еще когда я собирался в Антарктику.

В антарктической изоляции раковина заменяла время. Рана баюкал время в своих ладонях, проводя пальцами по ее коричневым шипикам с белой каемкой. Шум пустоты, льющийся из ее витой чашечки, приносил ему утешение.

— На создание каждого витка ушли миллионы лет, — сказал Гириджа Прасад. — Это раковина из эпохи эоцена, когда началось столкновение.

Ране вспомнились страницы книги из его детства.

В этой книге была целая глава об окаменелостях эоцена, найденных на раскопках где-то в Европе. Сотни форм жизни соблазнились теплом вулканического озера и погибли от ядовитых газов, поднимавшихся из его глубин. Большеглазый примат, беременная карликовая лошадь, предки удодов и колибри, жуки, чьи металлические цвета и крылья остались нетронутыми. Даже порхающая лягушка. Его, подростка, тогда особенно заинтересовали девять пар черепах, законсервированных в момент соития. Вулканическое озеро на тетийских берегах было Помпеями эоцена.

Мысленно перелистывая эти страницы, Рана обнаружил в них кое-что новое. Он увидел останки неосуществленной любви, следы прерванных миграций, отметины неудавшейся эволюции и, теперь, — эпоху, плененную в раковине.

Он увидел себя.

Когда Рана очнулся, его дед исчез. А сам он рывками двигался вверх — его бесцеремонно вытягивали под отсчет солдатского баритона.

— До новой встречи! — крикнул он во тьму.

Едва Рана успевает попотчевать химическими удобрениями и водой все саженцы в теплице под названием “Проект Кальпаврикша”, как пустые небеса затягивает снежная мгла. Ему ничего не остается, кроме как пережидать буран. От нечего делать он принимается поправлять шарнирные солнечные лампы.[63]

Один из четырех саженцев погиб, два находятся в критическом состоянии. Саженцы повторяют судьбу ученых, думает Рана и усмехается. В отсутствие компании он стал получать удовольствие от своих собственных шуток.

Растопив на переносной плитке немного снега, он готовит себе чашку горячего шоколада и съедает на ланч энергетический батончик. Потом пробует уснуть — а вдруг получится? Но ничего не выходит. Повертевшись и покрутившись, как обломок доски в штормовом море, он достает кубик Рубика. Но высота убивает концентрацию. Тогда Рана обращается к растениям с речью.

— Дорогие участники проекта! — говорит он. — Позвольте выразить надежду на то, что все вы уцелеете. От этого зависит будущее нашей страны. Сам премьер-министр интересуется вашим благополучием. Да, важен каждый из вас, а не только туласи! — заверяет он их.

Перед туласи преклоняются в каждой индуистской семье: если верить тому, что говорят баба́, это растение может вылечить больное горло, поднять иммунитет, улучшить кровообращение и даже исцелить гомосексуальность.

После Марса ледники — самое негостеприимное место для флоры. Если эксперименты окажутся успешными, индийское правительство сможет претендовать на владение ледниками, опираясь на положение ООН о спорных территориях. В одном из его параграфов говорится, что застолбить за собой участок земли имеет право тот, кто первым его культивирует.

Буран крепчает. Рана усаживается поудобнее и начинает петь саженцам старые болливудские песенки. Там, где не помнит слов, насвистывает. Так проходит шесть часов, и конца этому не видно. Превратив в барабан пустую банку из-под удобрения, он добавляет ритм.

Через некоторое время его слуха достигает второй голос, словно кто-то подпевает ему. Сначала Рана списывает это на ветер. Но звуки не утихают, и тогда он принимается хаотически менять темп — поет то быстрее, то медленнее. Его озадачивает, что голос упорно держится с ним вровень. Это отчетливый баритон, чем-то напоминающий монгольское горловое пение.

Рана тихонько крадется по теплице. Залезает на полку, чтобы выглянуть сквозь прозрачную крышу. И вздрагивает, увидев прямо перед собой громадный темный силуэт, припорошенный снегом. Их разделяет только хлипкая пластиковая стена. Рану окатывает ужасом при мысли, что метель пробудила пакистанского солдата и он явился сюда — один из тех загорелых волосатых пуштунов шестифутового роста, что живут в северо-западном приграничье. А может, отдаленный потомок Чингисхана, если судить по горловому пению.

Внезапно тень снаружи поднимает взгляд. На Рану смотрят желтые глаза, будто прожигающие снежную пелену.

Когда Рану находят военные, у него жар и он бредит. Он провел в теплице почти пятьдесят часов кряду. Вызывают вертолет и отправляют его в базовый лагерь на поправку. Оказывается, организм геолога серьезно истощен и обезвожен. Все, что ему нужно, — это отдых и свежеприготовленная еда вместо консервов.