Широты тягот

Боль, которую Платон носил в себе, немного утихла. Тиски мигрени постепенно разжимались. Жевать пищу левой стороной рта снова стало возможно. Кости успокоились, даже треснувшие и сломанные. Опиум был единственным известным Платону лекарством, которое помогало от пульсирующей боли в паху. Под его влиянием гнет времени ослабевал. Настоящее словно скользило. Или у самого Платона отрастали крылья, как у москитов в его одиночной камере.

— Я могу простить им все, — сказал он, в одну секунду сокрушая годы тишины. — Выбитые зубы, смещенные кости, внутренние кровоизлияния. Но не это.

Платон не был уверен, что их пути когда-нибудь вновь пересекутся. Подстегнутый головокружительной легкостью, он продолжал:

— Они отняли мое достоинство… Я никогда не смогу быть близок с женщиной. Я никогда не почувствую, каково это.

Тапа поразмыслил, глядя, как дым, исходящий из его ноздрей, смешивается с дымом изо рта. Три отдельные струи сливались наверху в одну.

Знай он утешительное слово или целительное средство, он бы им поделился. Но ему нечего было предложить, кроме лжи. Разговоры Тапы о борделях и любовницах, легковесные шутки о прекрасной половине, даже его пристрастие к броским финтифлюшкам и одежде — все это было лишь отвлекающими маневрами.

Ночная тьма проникла в комнату преждевременно. Черная копоть, оседавшая на стенах в течение поколений, исчезла в более густой черноте. Если Тапа держал глаза открытыми достаточно долго, он начинал видеть, как в дыму расплетаются фиолетовые и темно-бордовые вихорьки.

— Ты видишь это? — спросил он Платона. — Цвета видишь?

— Да.

Тапе стало спокойнее. Ответ друга превратил иллюзию в реальность.

— А их тоже видишь?

Аммониты и наутилусы, плывущие вместе с дымом, спасаясь от огня. Морские звезды и лилии, копошащиеся в разбитых углах хижины, словно вся суша — океанское дно.

— Да, — ответил Платон. — Их я тоже вижу.

Тапу разобрал смех. Платон присоединился к нему. Новорожденные, впервые открывшие глаза и заметившие то, что не дано увидеть людям, двое друзей упивались магией, скрытой в обыденном.

— Почему ты не сказал мне раньше? — спросил Тапа. — Я думал, я один тут сумасшедший.

Платон засмеялся громче, приглашая черепа на стенах последовать его примеру. Он хотел было что-то сказать, но захлебнулся словами. Потерял контроль над своим пузырем и обмочился. Понемногу ночь утихомирилась и наступило долгое, мирное молчание.

— Я видел их, сколько себя помню, — сказал Тапа. — Они падают с крыш и деревьев, выползают из канав, мусора и труб… Я вижу их в наводнениях и оползнях… Видел, как они ползали по всему завалу из камней… Ни одного дома не уцелело… Я потерял их всех, всех до одного. Мою семью…

— Эти твари живут с нами, — отозвался Платон. — Они обитают в тех же трещинах, что и мы. И рвутся сбежать.

— Кто они?

— Предвестия нашего прошлого… Призраки нашего будущего… Они — это мы.

В ту ночь Тапа совсем забыл о фотографии. Он оставил ее там, спрятанную рядом с очагом. Когда он пришел в чувство, между ним и хижиной были уже три дня пути. В каком-то смысле он испытал облегчение. Фотография пробуждала в нем сентиментальность. Лица на ней наполняли его заразной смесью возбуждения и страха. Иногда она словно убаюкивала его, и он покорялся демонам тоски и желания, глядя на картинку часами и представляя себе, как по-другому могла бы сложиться его жизнь, если бы не сложилась именно так.

Платон с Тапой покинули селение вождя мишми вскоре после рассвета, завершив пропитанную опиумом ночь празднования и печали. Полдня фотографию никто не замечал, потом внучка вождя, пухлощекая шестилетка в рваном платьице, показала на уголок рамки, высунувшийся из-под соломенной циновки у очага.

Вождь огорчился. Несмотря на усталость, он мог бы догнать их, если бы побежал изо всех сил. Только подняв фотографию, он понял, как она тяжела. Ее вес складывался не просто из физического веса тика, стекла и бумаги. У фотографии было тяжелое сердце.

Приняв во внимание бирманскую одежду, лица и округлые буковки подписи, вождь рассудил, что снимок принадлежит не Тапе, а Платону. Он волновался за него: Платон явно был лучше приспособлен для торговли опиумом, чем для того, чтобы устраивать засады на хунту, особенно в море.

Поддавшись внезапному импульсу, вождь решил оставить фотографию у себя до возвращения друга. Как удивится Платон, когда увидит свою потерянную вещицу на стене, среди черепов! Возвращение — это была приятная мысль.

Снимок красовался в компании черепов восемь лет, пока не настала пора снести хижину, чтобы построить вместо нее кирпичный дом. Вождь умер, а его дети хотели шагать в ногу со временем. Наемные рабочие полных два дня таскали на спине кирпичи и мешки с цементом — все это надо было доставить в селение по горному перевалу и через реку.