Широты тягот

— Если бы мое сердце перестало биться раньше, чем она появилась! — вздыхает старец. — Она пришла сюда со своим никчемным внуком. Этот бездельник ходит от селения к селению, продавая свои мерзкие штуковины во имя дьявола. А она его обслуживает. “Ты уже старая, Газала, — сказал я ей. — В твои годы лучше всего сидеть тихо. Рай — это не то, что говорит тебе Коран. Это закат вот в этом саду, в обществе деревьев, таких же древних, как мы…”

На глазах у Апо выступают слезы.

— Таких же древних, как наша любовь, — шепчет он, будто разговаривая сам с собой. — Да, Газала. Это правда. Желания растут. Они стареют вместе с нами. Но они не умирают. В смерти они прорастают новыми жизнями, которые продолжаются на таких островах, как этот. На островах солнечного света в тихом саду.

Тапа молчит. Века одиночества давят на него, как море осадков — на ископаемое.

— Почему ты такой грустный? — спрашивает Апо. — Ведь это мое сердце разбито.

— Я жил с разбитым сердцем так долго, что забыл, что это значит…

— Сынок, разбитое сердце не убило меня. Возраст меня не убивает. Слабые кости и несварение не убивают. Помолись, чтобы Будда забрал меня отсюда.

— После того как ты ее найдешь, иншалла[42], — говорит Тапа, вспомнив прекрасный оборот, которым часто пользуются его друзья-мусульмане. Потом ему в голову приходит неожиданная идея. Он улыбается. — А если мы будем верить, что ты найдешь ее, — громко произносит он, все еще собираясь с мыслями, — я могу дать тебе кое-какие таблетки для твоей брачной ночи. У меня есть самые разные таблетки. Это моя профессия. Таблетки, которые сделают тебя счастливым, таблетки, которые заставят тебя петь и танцевать и заберут всю твою боль. А еще таблетки, которые помогут тебе заниматься сексом. Они действуют и на мужчин и на женщин.

— Ты знахарь?

— Лучший на свете.

Тапа возвращается с мешочком.

— Вот две белые таблетки. В вашу брачную ночь ты должен принять одну сам, а вторую дать своей царице. А здесь, в маленьком пакетике, белый порошок. Вдохни его носом, если тебе просто захочется хорошо провести время. Больше тебе никто и ничто не понадобится. А эта желтая таблетка… — Он останавливается, чтобы подыскать нужные слова. Но они не желают появляться, и он выпаливает: — Это новейшее средство в нашем деле. Оно возвращает к жизни мертвых. У меня никогда не хватало смелости испытать его. Если все другие откажут, оно подарит тебе утешение.

— Дай мне еще одну для Анкунга — это наш лхаба[43], — говорит Апо. — Ребенком он потерял мать и с тех пор всю жизнь старается сделать зелье или порошок, чтобы с ней встретиться.

— Хорошо. Но как ты все это запомнишь? — спрашивает Тапа.

— Белые таблетки — для секса. Белый порошок — для хорошего отдыха. А желтые таблетки оживляют мертвых.

Сколько Тапа себя помнил, будущее являлось ему в нестираемых ощущениях. В глубине сердца он знал, что как бы усердно ни трудился его отец, урожаи будут неизменно погибать не по его вине. Когда он был еще мальчишкой, переживание смерти пришло к нему в форме жаркого кома в горле, который он не мог ни проглотить, ни изрыгнуть. Игнорировать его или облечь в слова он тоже не мог, но понял, что комочек в утробе его матери не выживет. Напуганная пророческим даром сына, мать отвела его к шаману на исцеление. Постепенно предчувствия сошли на нет.

Став взрослым, Тапа уже не мог просто отмахнуться от того, что видел. Когда он отправился из дома на рынок торговаться о цене на урожай, предвестие впервые приняло зримую форму — раньше это было лишь какое-то щемящее чувство или звон во внутреннем ухе. Как всегда, семья Тапы махала ему с порога до тех пор, пока он не превратился в далекую черную точку, а его маленький сын не унялся даже тогда. Перед поворотом дороги Тапа обернулся, чтобы еще раз взглянуть на них. И увидел только кучу щебня. Река из камней хлынула вниз по склону и разлилась над деревней, словно озеро. Он ощутил, как плененные в этом озере души взывают к нему, несмотря на всю определенность неопределенностей.

В этом не было никакого смысла. Как можно стереть с лица земли целую деревню? Не один или четыре, а все сорок домов? В потусторонние знаки верят всерьез только старики, дети и их матери. Тапа выбросил это из головы и зашагал дальше. Ему, предприимчивому девятнадцатилетнему парню, больше пристало быть оптимистом, чем суеверным трусишкой.

Недавно предчувствия стали возвращаться — они тревожили его во сне, выползали из щелей в деревянных стенах, дергали его за шиворот, когда он шел по улице, стучали к нему в дверь.

Когда он пустил ее к себе в комнату, он не знал, чего ожидать. Когда она заговорила о том, что лишит себя жизни, он внезапно засмеялся. Когда она попросила у него лапши, его снедало одиночество. Когда она потребовала историю, он сломался.

Потом она взяла его мокрые дрожащие руки в свои и посмотрела на него с невинностью ребенка. В тот миг Тапа понял, что его история найдет конец не в смерти, ибо даже смерть отступается от тех, кто живет в отчаянии.

* * *