Широты тягот

Через два года китайские войска сокрушили соседнее королевство Тибет и распространили свою экспансию в Индию. Они застали индийскую армию врасплох. Вместо того чтобы вступить в заведомо проигранную битву, некоторые солдаты и офицеры предпочли дезертировать. Под предводительством своего командира Таши Йеше пустился в бега по диким местам, обирая убитых и воруя припасы из брошенных лагерей. Чтобы их группу не засекли, она должна была постоянно двигаться. На уход за ранеными не хватало ни времени, ни ресурсов. Отставших ждала медленная и мучительная смерть. Но он не мог просто шагать вперед, как его начальники. Когда отряд отправлялся дальше, он брал кукри[52] и перерезал горло тем, кто уже не мог идти.

К концу вторжения из всего отряда уцелели только двое — самый старший по званию и самый младший. Они заключили договор. Офицер вернется в цивилизацию и объявит всех остальных героически павшими в бою. Благодаря официальному признанию подвига солдата его семье достанутся пособие и другие льготы — в большем размере, чем живым. Тем временем солдат тайно проберется в Тибет, на родину предков. В страну кочевников, племена которых вынуждены постоянно мигрировать с пастбища на пастбище.

Таши Йеше не боялся китайцев. И от индийцев он тоже не убегал. Он был неприкаянным, только и всего. Пуст внутри, неприкаян снаружи. Казалось, жизнь еще можно спасти, если он наконец отыщет крышу, под которой ему никто не помешает спокойно выспаться.

— Ты знаешь, как меня зовут? — тем же вечером спрашивает Газала своего внука, подавая ему рис.

Таскать электрическую молотилку и работать с ней невероятно тяжело. Каждый день он возвращается домой измотанным.

— Я знаю, что дедушка называл тебя газель[53], когда вы были вдвоем. Он очень любил газели. Слушать их, читать вслух, петь, запоминать. Это единственное твое имя, кроме “мамы” и “бабушки”, которое я слышал.

— Да, он один так меня называл, — говорит она, доедая то, что осталось на блюде.

В рощице около их дома течет ручей, и Газала считает это большим везением. Спрятавшись за деревьями, она может курить в свое удовольствие, пока намыленные вещи отмокают в воде.

На родине ее пороки ни для кого не были тайной. Вся семья знала, что она пьет и курит. Но это никого не возмущало: по общему мнению, ее стоило скорее пожалеть, чем карать. С самых похорон мужа она никак не могла преодолеть душевный разлад. Ее дети приписывали это невыносимому одиночеству после семидесяти лет брака. Никто и не догадывался, что вредные привычки помогают ей выносить гораздо более тяжкое бремя — бремя свободы.

Устав сидеть на корточках, Газала присаживается на кучку камней, не дающую ручью резко свернуть в сторону. Стягивает с головы платок, чтобы насладиться прохладным ветерком, пока ее руки отдыхают, — одежда внука вся в жирных пятнах, отмывать их непросто. Потом раскуривает биди. Ей не терпится продолжить мысленную беседу с обладателем жемчужных серег. Когда же еще помечтать и поразмышлять о жизни, если не во время стирки?

“А как насчет облаков?” — спрашивает его она.

“Что случилось с облаками? — удивляется он. — Куда они сегодня пропали?”

“Кто они?” — допытывается она.

“Облака… — Он размышляет. — Это видения”.

“А горы?”

Раньше Газала и представить себе не могла, что на свете есть горы, подобные Каракоруму. Лишенный зелени, жизни и всяких ее признаков, каждый пик напоминает обломок кости или изуродованный скелет без кожи и плоти. По пути сюда она видела синие, фиолетовые, оранжевые, желтые и розовые горные вершины. Через несколько дней после того, как они одолели перевал Зоджи-Ла, внук сделал небольшой крюк, чтобы показать ей Лунную долину. Этот пейзаж, объяснил он, смахивает на поверхность Луны. Она подивилась на огромные возвышения и загогулины из скал, бросающие вызов законам геометрии и требованиям эстетики. Как и этот ландшафт, так и луну, заключила она, выдумал ребенок, едва научившийся ходить. Кричащая пестрота и странные формы — все будто намалевано в спешке.

“Горы — это правда, — говорит Апо. — Это остатки истины, таящейся за всем сотворенным. Кажется, они вот-вот рассыплются, так хрупко их равновесие”.

“А вода, которая ревет в Инде и тихо дремлет в озерах?”

“Мадам, горы и облака, истина и видения — всё отражается в зеркале воды. Так же, как прошлое и будущее. Все они свойства настоящего, как рев и тишина, о которых вы говорите. Вода — стихия, полная возможностей. Это и есть настоящее”.

Газале нравится, когда он называет ее “мадам”. Интересно, думает она, зачем ему понадобилось ее имя? И зачем она спросила, как зовут его? Ведь у нее все равно не хватает смелости обратиться к нему по имени — когда ей надо привлечь его внимание, она покашливает или мусолит кончики своего платка.

“А я кто?” — спрашивает она.