Шишкин лес

— Нет. Я сейчас д-д-должен звонить министру культуры.

— Зачем?

— Я должен д-договориться о похоронах. Надо д-добиться разрешения на Новодевичье.

— Папа, подожди. Потом. Успокойся.

— Но это нельзя откладывать. Это не т-т-так просто. Принеси мне телефон.

— Папа, мы сами все сделаем, без тебя.

— Вы? Кто «вы»? Ты же иностранец. И эти, внуки, ничего не смогут сделать без меня. Новодевичье решается на самом в-в-верху. Когда твоя мама ум-мерла, я только через Кремль добился, чтоб ее разрешили похоронить на Новодевичьем рядом с ее отцом, Полонским. А ведь Дашенька была лауреатом Ленинской премии. Леша тоже лауреат, но не Ленинской. Его хоронить б-б-будет еще сложнее.

— Папа, папа, — уговаривает Степу Макс, — расслабься. Мы все сделаем.

— С г-гробом тоже надо что-то решать, — говорит Степа. — Лешу нельзя класть в открытый гроб. Ведь он сгорел.

У него начинает непроизвольно дергаться щека.

— Папа, папа, — гладит его руку Макс.

— Ты возвращаешься в Лондон когда? Завтра?

— Я не полечу.

— Но у тебя же сдача спектакля. Ты не имеешь права сорвать п-премьеру. Как у вас на Западе г-г-говорят: «Что бы ни случилось, а шоу должно продолжаться».

— Папа, я никуда не полечу.

— Тогда расскажи мне п-п-про свой спектакль.

— Я потом расскажу.

— Почему потом? Сейчас. Я хочу понять. Почему опять «Вурдалаки»? Когда ты ставил «Вурдалаков» в восьмидесятом году, это я понимаю — это ты по молодости лет сражался с б-б-большевиками. Я уж думал, не диссидент ли ты, как этот Любимов с его Таганкой, не приведи Господь. А сейчас с какой стати «Вурдалаки»?

— Папа, уймись.

— Я говорю — большевиков давно нет, — не унимается Степа. — С кем ты сейчас сражаешься?

— Папа, мы сейчас будем говорить об искусстве?

— П-почему нет? Мы в этом д-доме всегда говорили об искусстве. А в самые тяжелые времена мы особенно много г-го-говорили об искусстве. Как сейчас помню. Тридцать седьмой год. Ночь. Дашенька тобой беременна, вот-вот родит, а вокруг всех сажают, и этой ночью могут за нами прийти. А мы тут сидим и спорим о «Бубновом валете». Я, как всегда, честно говорю, что абстракционизм — это болезнь или жульничество. А Даша с Полонским вдвоем на меня орут. И спорим, и спорим. И ты знаешь, это были самые счастливые м-м-м-минуты моей жизни...

Начинает неудержимо рыдать. Макс прижимает его рыжую голову к своей груди, гладит по спине. Смотрит через окно в сад- Уже начинает темнеть. Во дворе толпа друзей и соседей по Шишкину Лесу.

— С кем там Котя говорит? — смотрит в окно Степа. — Что это за тип? Я его где-то видел. Кто это?

— Ты не мог его нигде видеть. Это следователь.

— Почему следователь? Лешу убили?

— Не думай сейчас об этом.

— Его убили из-за этих денег?

— Яне знаю.

— Значит, теперь не надо ничего продавать? Макс болезненно морщится.

Через окно видно, как в сад входит и присоединяется к молчаливой толпе знакомых наш сосед Павел Левко. Обнимает Котю.

Огонь на месте катастрофы уже потушен. Пожарные поливают из шлангов остатки искореженного металла. В облаках пара бродят какие-то люди с фонариками, подбирают и складывают что-то в пластмассовые мешки.

На опушке леса тоже собралась толпа зевак, и Таня кидается от одного к другому.

— Вы ребенка не видели? Мальчик, пять лет, в красной маечке!..

Петьку никто не видел, а на улице уже начинает темнеть. Быстро темнеет.

Во дворе у нас совсем темно. Толпа перед домом разошлась. Машин на улице тоже нет. Нина сидит одна на крыльце, курит, неподвижно глядя перед собой. Откуда-то доносятся звуки телевизора. Начинается передача «Спокойной ночи, малыши». Нина гасит сигарету и входит в дом.

Моя жена Нина — молчаливый, незаметный человек. Остальные Николкины — все яркие личности, но на ней, на Нине, держится все. Тихо и всегда вовремя она делает и говорит простые, мелкие, незаметные вещи, без которых все бы у нас совсем рассыпалось. Вот и сейчас — все в шоке, а Нина уже в кухне, надевает передник, высыпает в раковину из пакета картошку и начинает ее мыть.

В гостиной совсем темно. Котя наливает себе и Левко по полстакана рябиновой. Павел Левко нюхает свой стакан.

— Еще не настоялась, а все равно букет, — удивляется он. — Сколько твой дед сахару кладет? Ложку на литр?

— Не знаю, — говорит Котя.

— Я кладу, как он, — ложку на литр. И водка та же, «Русский стандарт». Но у него сивухой не отдает, а у меня, блин, отдает.

Котя молчит. Вспоминает недавние разговоры со мной. Разговоры у нас с ним были неприятные. О поведении Тани.

— И рябина вроде та же, — продолжает Павел. — Твой дед моему деду давал отросток. Но ваша сивухой не отдает. Ну, давай. Молча.

Пьют молча.

— Ты сказал следователю про этот звонок?

— Нет.

— Ну и молоток. Менты все равно не смогут вам помочь, только навредят. А что следователь тебе сказал?

— Там все сгорело. Они еще не знают, что случилось.

— И никогда не узнают.

У Коти из глаз текут слезы.

— Ты держись, — говорит Павел. — Сейчас тебе нельзя распускаться. Ты понимаешь, почему тебе позвонили?

Котя вытирает глаза.

— Они тебе позвонили, чтоб ты понял — долг все равно придется платить. Они знают возможности вашей семьи. Вы можете заплатить.

— Но это был его долг.