Шиза. История одной клички

— Знаете загадку про Цесарского? Два кольца, два конца, а посередине — сволочь!

Из-за мольберта одобрительно крякнул Тарас Григорьевич.

— Да, вы ко? Да, я не ко! Это вам почудилось, это вам поюдилось. Я на вас жалобу подам… коллективную! — неожиданно плаксиво и примирительно заканючил враг. Прыгнув на колени к ошарашенному Шмындрику, Цесарский моментально сменил маску:

— А тебе, друг Чичиков, позволь влепить одну безешку! Ах, позволь! Одну маленькую безешку! Ну, хоть одну!

Шмындрик хохоча уворачивался от слюнявых поцелуев Цесарского и, конечно же, всё ему простил на десять лет вперёд.

Чтобы хам Цесарский пошёл на попятную? Тарас Григорьевич даже привстал от удивления.

— Грэндфаве, сит даум, плиз! Гейм оувер! Шмындр, надевай пенсионероглушительную установку, ваяй дальше, — посоветовал Цесарский, заботливо надевая на Шмындрика наушники плеера, с которыми тот и так практически не расставался.

На второй паре Рисунка добрый гномик, а по совместительству мастер группы Валентин Валентинович проверял наличие домашних работ. Недельная норма была высока: сорок набросков и пять этюдов. С такими нагрузками справлялись не все.

К преподавательскому креслу прилепились Гульнур и Нюся. Как назойливые попрошайки, они ныли тонкими голосами, противней, чем в индийском кино, умоляя не выставлять им очередные двойки:

— Ню-у, Ва-алени-и-инь Ва-алени-и-ине-еви-и-и-ич!

Нудные мольбы на Валентина Валентиновича не подействовали, и он в такт гнусавой парочке ответил так же в нос:

— Двя-а-а… Двя-а-а!

Робик, как и положено трудоголикам, перевыполнил норму в несколько раз. По этому поводу Перепёлкин высокопарно продекламировал:

Отодвигая в сторону мольберт,
Я восхищаюсь вами, о, Роберт!

Армен и половины задания никогда не успевал, да и по большей части предпочитал покупать у соплеменников наброски и этюды за наличные деньги, а также натурой — съестным и сигаретами.

— Арменчик, придумывай быстрее откаряку! — ехидно посоветовал Цесарский, его вечный соперник по амурной части.

— Валентин Валентинович, а у меня бабушка заболела. Сильно.

— Армен, ты же в общежитии живёшь. А бабушка твоя где?

— На Махачкала.

— Это такая чкала, где всегда махач! — пояснил Цесарский.

— А я, Валентин Валентинович, переживал. Работать не мог! Всё думал, как там мамочка моя одна с больной бабушкой…

— Слушай, дорогой, не грузи. Мы тебе теперь и мама, и папа, и дедушка Али… — не унимался вредина Цесарский.

— Два! — коротко прервал их Валентин Валентинович.

Невзирая на то, что задание чётко предписывало первокурсникам делать зарисовки простых предметов быта, большинство работ Гапона составляли сложные модернистские композиции, а если среди них случайно попадались положенные «кружки-чайники», то с изломанными до неузнаваемости формами и всегда с громкими амбициозными названиями. Под портретом страхолюдины неопределённого пола красовалось: «Пречистая Матерь». Кто-то из одногруппников-реалистов, исправив в названии только одну букву, приблизил произведение к истине, оскорбив портретиста. Теперь маленькую деформированную голову, посаженную на непропорционально могучие плечи, оправдывало новое название «Плечистая Матерь». Этюды кисти Гапона вообще представляли собой кашу из темно-коричневых пятен.

— Тут я экспериментировал в технике Рембрандта, — не замечая ужаса в глазах окружающих, гордо пояснял автор.

— Кстати, о Рембрандте. Знаешь, Гапоша, ничего так не красит картину, как кисть и краски! — авторитетно заявил Тарас Григорьевич. — Так что берись за кисти и пиши по-настоящему, цветом, а не какашками.

Цесарский пропустил самодовольное поучение Тараса Григорьевича, своего вечного оппонента, без достойного отпора, так как был чрезвычайно занят. К нему на плечо положила голову прекрасная Зденка. Цесарский замер, стараясь не спугнуть птицу счастья.

— Даже не знаю, как Вас, голубчик, оценивать, — поёжился Валентин Валентинович и как-то виновато взглянул на Гапона. — С одной стороны, вы много работаете, но с другой стороны — всё не то! Три балла.

— Цесарик, тебе не тяжело? — спросила Зденка тихо, но не настолько, чтобы этого не услышал позеленевший от ревности Хромцов.

— Даже не знаю, как вам, голубушка, ответить, — точно копируя голос и интонацию учителя, куражился Цесарский, — с одной стороны, не тяжело, вот с этой, — и он указал на своё свободное от Зденкиной головы плечо. Коварная кокетка заливисто засмеялась, твёрдо зная, чей взгляд буравит им спины.

— Так, следующий, — продолжал проверку Валентин Валентинович и вопросительно посмотрел на Цесарского.

— Ах, даже и не знаю, смогу ли… — громогласно отозвался Цесарский, желая всеми силами обратить внимание публики на свой триумф — обладание Королевой Красоты.

Работы Цесарского были безупречны. Лучше были только у Хромцова. Его этюды изображали небо в разных состояниях: белые, пушистые облака, бордовые сумерки над городскими многоэтажками, но самое большое впечатление произвели этюды грозовых туч.