Шкатулка

В сумерках меня вызвали в командирский блиндаж, требовалось перевязать связного. Иду я мимо глубокого рва и слышу чей-то стон оттуда. Эх, думаю, наш боец стонет. Не нашли его днем санитары, лежит, мучается. А ров глубокий был. Но я не долго колебалась: подошла к краю и почти кубарем скатилась вниз. Был у меня фонарик с собой. Посветила. Вижу, лежит раненый фриц, окровавленной рукой показывает себе на лоб и что-то мычит. Я медик. Не солдат. Перевязала его — как положено. Дело привычное. Теперь, думаю, лежи тут, я свой долг исполнила. Поглядела наверх — мама родная! Как же выбраться отсюда? Стена у рва совершенно отвесная. Я давай кое-как карабкаться. И вдруг что-то меня насторожило. Оборачиваюсь, а этот гад целится мне в спину из автомата. Я и не заметила, что оружие у него рядом лежало. Сам еле шевелится, рука перебита, а туда же! Зло меня тогда взяло. Я тебя, фрица поганого, может, от смерти спасла, а ты, значит, так? Был у меня браунинг трофейный, Егор подарил. Я его из кармана выхватила. Подыхай, говорю, сволочь, раз ты так! И застрелила его. Это был мой единственный убитый немец. До сих пор при воспоминании о нем горло перехватывает — то ли гадко, то ли совестно. Все же он раненый был.

…Не помню уже, как я тогда выкарабкалась: наверное, не хотелось умереть в этой ловушке рядом с врагом. А главное, спешила в санбат к Егору. Сказали, что ранен он легко. Но я не верила. Ребята меня не хотели пугать…

Милый Егорушка, если бы я знала, что утром распрощаюсь с тобой навсегда! Тебя увезли с другими тяжелыми. Если бы я сама перевязывала тебя, я бы поняла, что ты безнадежен.

Но, узнав это, где бы я тогда взяла силы еще три года видеть смерть и спасать от смерти?.. Тебя накрыли плащ-палаткой до подбородка и повезли от меня на телеге. Бледное неживое лицо. Сухие губы, которые так ничего и не успели мне сказать.

Наверное, я потому и дожила до Победы, что после тебя уже не боялась смерти…»

— Что же ты совсем пропала? Не звонишь, не зовешь, — Виктор снисходительно улыбался.

— О тебе тоже не слышно было, — в тон ему ответила Мила и пожалела себя за старое платье, в котором она еще прошлым летом ходила с ним в кафе «Лира». Туфли были на низком каблуке. «Не туфли, а шлепанцы какие-то». Голову она помыла четыре дня тому назад. От прически ни следа, одно воспоминание. «Ну и ладно! — Мила встряхнула головой. — Переживем».

— Ты неважно выглядишь. Как мама?

— Мама в больнице. Ей сделали операцию.

— Извини, я не знал. Ну как она?

— Ничего. Обошлось. Поправляется помаленьку.

— Как отец?

— Держится стойко. Переживает, конечно.

— Пойдем куда-нибудь посидим, — предложил Виктор и знакомо, сочувственно обнял ее за плечи. — Что ж делать, малыш. От болезней никто не застрахован.

«Все так же банален», — подумала о нем Мила. И опять не поняла, хорошо ей или нет, что рядом с ней такой приятный, красивый молодой человек. Наверное, вон та яркая девушка с развевающимися волосами, с модной сумкой через плечо с удовольствием заняла бы ее место. Недаром, идя навстречу, она еще издалека вперилась в Виктора, словно не замечая, что он не один.

…Три весны тому назад он шумно вошел в библиотеку, показал удостоверение АПН и попросил годовую подшивку толстого журнала. Потом, облокотясь на барьер, глядел в упор на Милу и «клеил» ее со всем усердием. «Девушка, если вы не будете мне улыбаться, я пожалуюсь администрации! Я заболеваю, когда мне не идут навстречу. Вы жестокая. Как вас зовут?»

В тот вечер они в кафе «Север» ели мороженое: шар величиной с яблоко плавал в шоколаде и, словно обратная сторона луны, бугрился сладкими орешками. Тогда же они и целовались в сквере напротив ее дома.

Тогда же ей начали рисоваться картины будущего замужества. Виктор был хорош. Он был прекрасен. Спокоен. Мил. Только иногда замечал ей: «Пора укоротить юбочку, малыш. Вся Европа ходит в мини. Косы можно расплести. Стричь не обязательно».

И она стала закалывать на работе пучок, а вечером, идя к нему, вынимала шпильки, и волосы вольно рассыпались по плечам.

Увидев первое укороченное платье, мама всплеснула руками, но быстро смирилась. И однажды сама пришла из ателье в новом платье, которое было гораздо короче ее прежних одежек. А папа заметил: «Ниночка, да у тебя стройные ноги!»

С Виктором Мила сблизилась очень скоро.

Его родители были где-то в Колумбии или Анголе (Мила толком и не поняла). Недалеко от города пустовала дача. Они однажды сошли с электрички, пересекли небольшой лесок и уткнулись в дощатые ворота. «Айн момент!» — Виктор где-то нажал, калитка открылась, и к затененному старыми березами дому они прошли по едва заметной заросшей тропинке. В доме было затхло, темно от закрытых ставней. Зато веранда сияла солнцем. Одинокая муха уныло толкалась в стекло и настойчиво жужжала.

Миле стало тоскливо. Она думала, что так и должно быть. Но когда он обнял ее и руки его сделались властными, а дыхание нетерпеливым, она содрогнулась: «Неужели нужно так грубо?» Она плакала. Он не замечал или делал вид. Потом как ни в чем не бывало потрепал ее за ухо: «Ты чудо, малыш».