Шкатулка

Старушки переговаривались друг с другом, как знакомые, улыбались. Было всех человек двадцать — двадцать пять.

И тут раздался баян. Маленький щуплый старик, сидевший на скамейке, растянул мехи, привычно пробежал пальцами по кнопкам и заиграл веселую мелодию. В группе оживились, некоторые даже стали притопывать.

— Давай, Лексевна! — обратились старушки к одной из сидевших тут же товарок. Старушка была обычная, каких много.

Она сначала затянула потуже цветастый платок на голове, потом в такт музыке покрутила руками, повела плечом и запела:

Заиграй, моя гармошка,

Чтоб далеко услыхать.

Нынче я пенсионерка,

Значит, можно отдыхать!

Голосок у нее оказался тонкий, но довольно громкий. Заметна была привычка «выступать»:

Я старушка боевая:

И станцую, и спою,

И товарищам хорошим

Расскажу судьбу свою.

Анна Тимофеевна потянула соседку за рукав:

— Пойдем поближе, послушаем.

— Неудобно. Нас там не знают.

— Ну и что? Поют же. Идем!

Певунья держалась просто, как среди своих, как когда-то на деревенских улицах во время вечерних гуляний. Только текст был нынешний:

Ничего, что я худая

И живу совсем одна.

Разгляди меня получше —

Я на многое годна!

Слушатели одобрительно кивали, понимающе улыбались. А она, ободренная вниманием, продолжала:

Я лазоревый цветочек

Приколю себе на грудь.

Полюби меня, дедочек,

Полюби когда-нибудь.

Никого не смущал текст. Он был всем близок. Он выражал их настроение, их желание быть с милым другом.

— А мы с Павлом Алексеевичем раньше в концертный зал ходили, — задумчиво произнесла Ксения Ивановна. — Он Рахманинова очень высоко ценил. Это композитор такой, — объяснила она Анне Тимофеевне. — Если бы муж меня теперь увидел!

«Здесь чем не концерт», — хотела ответить Анна Тимофеевна, но тут поймала на себе взгляд седенького старичка. Он улыбнулся ей и мигнул левым глазом.

Вот с этой минуты у нее и возникло ощущение новой жизни.

«Да что я, господи, девка, что ли? — испуганно подумала она про себя. — Чего я краснею-то? Ну, мигнул старый козел, ну и что!»

Так она подумала, но внутри у нее затеплилось что-то давно-давно забытое. Она вспомнила своего Ивана Кузьмича, их короткую любовь, свое терпеливое ожидание пропавшего без вести на войне отца двоих детей (Машенька померла в детстве после глотошной). Вспомнила конюха Арсения, который, подвыпив, стучался к ней в окно: «Анна, слышь, выдь, чего скажу». Как она боялась этого конюха и как однажды шибанула его по лицу мокрой из таза простыней. Она вспомнила, что так и не дождалась неторопливой теплой любви, так и затерла в памяти всякую мысль о ней, поистратила свою женскую тоску в ежедневных и бесконечных стараниях…

Другая певица, посмешливее, вступила в кружок. У нее присвистывали искусственные зубы, зато рот красили два ровных жемчужных ряда:

Понаденут старички

Дальнозоркие очки,

Чтобы видеть за версту

Нашу бабью красоту.

Старичков на всю компанию было четверо. Они держались рядом, зная себе цену. Частушки становились все забористее, откровеннее:

Я себе не крашу брови

И румяна не кладу.

Если кто меня полюбит,

Не накрашена сойду!

Если бы не октябрьский холодок, наши соседки еще потоптались бы, послушали бойкие припевки. Но пальцы в ногах уже замерзли, и на ветерке покраснели носы.

Дома Анна Тимофеевна заметила, как соседка примеряла перед зеркалом меховую накидку, от которой густо веяло нафталином.

— А что, годится! — одобрила Анна Тимофеевна, погладив мягкий мех рукою. — Тепло и богато. Прямо барыня-леграиня.

— Что ей без толку лежать, этой горжетке, правда же? — сказала соседка, красуясь. — Мех от времени стареет и портится.

Анна Тимофеевна решила, что она тоже не лыком шита, и вытащила из-под кровати коробку с финскими сапожками «Аляска». Толстый белый мех устилал их нутро. Сапоги хранились «на праздник».

«Может, я и не доживу до него», — решила старушка и сунула ноги в мягкую теплую глубину…

В следующее воскресенье они снова пошли в сквер и не ошиблись: старики и старушки так же группировались вокруг знакомой скамейки. Не было только еще баяниста.

«Заболел, что ли? — подумала Анна Тимофеевна и пожалела старика: — Есть ли кому стакан воды подать? Небось тоже одинокий».

И она поняла: тут все одинокие. Тут все без жен и мужей. Без внуков, которые давно повырастали. Без детей, которые давно сами не молоды.

Время шло, музыки не было. Не выдержала шустрая певунья, запела-таки без сопровождения:

Что-то нынче мой миленок

На свиданье не идет,

Или нет уже силенок,

Или боты не найдет.

Люди повеселели, заулыбались. Но музыки явно не хватало. Не хватало ее воздействия, общего настроя.

На новеньких поглядывали с интересом. Меховая горжетка явно производила впечатление. Анна Тимофеевна старалась не замарать новых сапожек, отодвигалась, если кто теснил ее и мог ненароком наступить на черную замшу.

«И этого нет, козла-то, — подумала она о седеньком старичке. — Небось у телевизора сидит».

Но он не сидел у телевизора. Он давно уже стоял сбоку, собираясь заговорить с этой миловидной и, кажется, не злой старушкой. Он коротко кашлянул, и Анна Тимофеевна обернулась.