Шхина: женский элемент в Божественности (ЛП)

Есть два способа объяснить появление женственной Шхины. Одна возможность состоит в том, что когда эти идеи изначально осмыслялись, последняя сфира уже понималась как сосуд, принимающий все другие сфирот; поэтому, она была понята каббалистическим умом как женский элемент, и отсюда, естественно, притягивала к себе женские символы, представленные в религиозном языке. Другая возможность ведёт нас в ином направлении. Когда средневековые еврейские гностики сделали решающий шаг, отождествив Шхину с Кнессет Исраэль, – две ипостаси, которые до сих пор различались в раввинистической традиции, – это необходимо вызвало прорыв женского в сферу Божества; остальное последовало автоматически. Состояние наших самых ранних сохранившихся текстов не позволяет нам сделать выбор между этими альтернативами, – если они на самом деле являются взаимоисключающими. Первый взгляд основывается на психологическом допущении, которое предшествует экзегезе, подтверждающей его: т.е., когда образ Великой Матери воскрес, он обнаружил себя соответствующим еврейским символам. Вторая альтернатива, в отличие от первой, взяла за отправную точку определённое историческое утверждение: поскольку мощный национальный символ, Собрание Израиля (Кнессет Исраэль), был инкорпорирован в новую, динамическую концепцию Божества (возможно, в результате глубокого удара, нанесённого преследованиями, связанными с Крестовыми походами, или, возможно, ещё раньше, под гностическим влиянием); и поскольку сама Кнессет Исраэль стала пониматься как то, что конституирует тело Шхины, в котором и посредством которого Шхина действует и страдает вместе с народом Израиля (это, вероятно, отчасти сходно с христианским представлением о Церкви как о Corpus Christi, теле Христа), исходя из этих факторов, архетипический, примордиальный образ женского обрёл форму, его возрождение укоренено в этих конкретных исторических переживаниях. Но это объяснение предполагает, что не сохранилось никаких остатков до средневековой гностической мысли в соответствующих фрагментах Бахира, – хотя эта возможность, насколько я могу судить, навязывается нам филологическим анализом работы. В любом случае, Сефер ѓа-Баѓир (а у нас нет никакого более старого сохранившегося текста) уже содержит кристаллизованную символическую систему. Кроме того, возможно, есть основания в исторической действительности для обоих объяснений, и что они не обязательно исключают друг друга. Затрагивая эту тему в другом месте,^[42] я уже выражал свои сомнения, что мы может сказать что-нибудь значимое о том, какой из этих факторов в рождении новой концепции Шхины был первичным, исторический или психологический: т.е. экзегетическое отождествление Кнессет Исраэль с Шхиной, или возрождение идеи женственности внутри Божества в сердцах самых ранних каббалистов. Но я должен признать, что если бы у нас было больше знаний об исторических обстоятельствах возникновения каббалы, у нас было бы меньше потребности в психологах, даже если их вкладом в эту сферу нельзя пренебрегать. Так или иначе, можно заключить, что решающим шагом в появлении каббалистической теософии было уникальное переплетение этих двух процессов.

Фигура Шхины как женского принципа, как одной из мидот, или качеств, Бога, является вполне последовательной в Сефер ѓа-Баѓир, хотя мы не можем ожидать систематичного единообразия среди крайне разрозненных фрагментов, рассыпанных по всей книге. Во всех изображениях Шхины, прямо и в причте, выделяется одна вещь: несколько из этих притч (которые ясно появляются в наиболее фундаментальных моментах), которые кажутся поразительно гностическими по своему характеру, являются в действительности не более чем сознательными переработками притч из раввинистических источников, где они появляются в крайне безобидных контекстах, далёких от всякого гностицизма. Так, в раннем мидраше^[43] читаем:

Притча рассказывает о царе, который вошёл в некоторую страну и издал указ: «Всякому жильцу, который останавливается здесь, не позволено видеть моего лица, пока он сначала не увидит лица Матроны [т.е. царицы]». Подобно этому, Святой, да будет Он благословен, говорит так: «Не приноси передо Мной жертву, пока не пройдёт один Шаббат».

Эта притча о Шаббат, что также сравнивается к принцессой в другом тексте, в крайне интересном пассаже Баѓир (S:43; M:63^[44]), где невеста, упоминаемая в Песне Песней, уподобляется «полю» и «ларцу», – т.е. сосудам, в которые втекают высшие сфирот. Она также является «сердцем» Божества; автор указывает числовое значение еврейского слова лев (сердце), тридцать два, как на соответствующее тридцати двум путям мудрости, которыми был создан мир, согласно тексту Сефер Йецира, и в этой связи рассказывает следующую притчу: