Шкловцы

Тетя Фейга достает из шкафа старомодный медный чайник, наполняет его из глечика кипятком и заворачивает в полотенца, чтоб не остыл. Из-под полотенец чайнику удается только высунуть нос… Он дышит паром и сопит в тишине. Достаточно только взглянуть на красный медный нос, чтобы почувствовать, как чайнику жарко, ой, и жарко же ему, этому чайнику!

Мальчик, который уже учит Гемору, глядит на него и вспоминает Мейлаха-толстого, сапожника с длинным, что твой шофар, носом, которого он однажды в пятницу видел в бане на верхней полке: сам обложен мокрыми вениками, глаза зажмурены, и орет от удовольствия: «А-а-а»… А изо рта идет пар. Мальчик, который уже учит Гемору, не может удержаться от смешка.

— Что смеешься-то? — зло спрашивает дядя Ури и смотрит на него внимательно своими косыми глазами. Две кривые стрелы вонзаются Велвлу прямо в сердце.

— Ничего… — отвечает мальчик, который уже учит Гемору, и краснеет.

— Ты слышишь, Фейга, — обращается дядя Ури к тете Фейге, — он говорит «ничего»… Сам, кажется, смеется, и «ничего»… Как это? А он говорит «ничего»…

И садится за стол. Тетя Фейга подает ему полный стакан чаю с отличным субботним вишневым вареньем. Дядя Ури, не говоря ни слова, выпивает с аппетитом первый стакан. Только все время бросает короткие глубокомысленные взгляды на мальчика, который уже учит Гемору. Дядя Ури, собственно говоря, забыл, что, когда он спал за стенкой, что-то произошло… Но чувствовать-то он чувствует, что ему есть что сказать этому одиннадцатилетнему парню, который день-деньской вертится. Делать ему, что ли, нечего? И что, не суббота, что ли? Ладно, он, пожилой человек, лег поспать, но этот-то паршивец, он-то что?

После первого стакана чая с вкусным вишневым вареньем настроение у дяди Ури улучшается, злость улетучивается вместе с паром из чайника, но чувствовать-то он чувствует, что сейчас самое время повоспитывать детей… Он меряет мальчика, который уже учит Гемору, от макушки до пят своими косыми глазами и начинает так:

— Ну, ничего, иди, садись, что стоишь-то? Попей чайку. Скоро уже совсем взрослым будешь, скоро… Одиннадцать уже. Мог бы уже приучиться сидеть с людьми, уж мог бы… В блюдечко, вот так вот, а! Еще немножко… Хорошо… А благословение? Напоминать надо? Аминь! Ну, пей, я теперь на тебя не сержусь. Ни капельки. Хотел только тебя спросить… Скажи-ка ты мне сам, что из тебя выйдет?

Коротко и ясно. Дядя Ури хочет от одиннадцатилетнего мальчика, который уже учит Гемору, самую малость. Во-первых, чтобы тот попил чаю с вареньем и, во-вторых, чтобы тот сказал ему, что из него выйдет. Больше ничего.

От этих странных слов «что выйдет?» варенье застревает у мальчика, который уже учит Гемору, в горле. Чай теряет свой субботний вкус. «Что выйдет?» представляется ему в образе сурового человека с колючей сивой бородой и русской газетой в руке, который глядит на него зло и насмешливо сквозь синие очки. Точно также выглядит новый богач в их местечке.

— Нет, правда, — выводит дальше дядя Ури, но уже берет тоном выше. Он хочет, чтобы тетя Фейга тоже слышала, как он исполняет свой отцовский долг, занимается — кроме шуток — воспитанием детей… — Ты же умный мальчик, так ведь… Толковый, все говорят. Должен понимать, должен ведь? Я говорю по-хорошему. Я теперь не сержусь. Сам видишь… Ну, так скажи, что из тебя выйдет?

Мальчик, который уже учит Гемору, тянет чай и молчит. (Теперь «что выйдет?», то есть новый богач, уже снял синие очки, протирает их носовым платком и зло жует губами…)

— Видишь, — обращается дядя Ури к тете Фейге, — я с ним говорю, а он — ничего, молчит. Хлебает и молчит. Тебя спрашивают?

— Дай ему сначала чаю попить, потом поговоришь, — замечает тетя Фейга, слегка раздражаясь…

Это сердит дядю Ури: мало того, что она не рада тому, как он толково воспитывает детей, так она еще и раздражается. Он отвечает ей повышенным тоном:

— Давай-давай, заступайся за него! Защищай его…

Но тут дядя Ури спохватывается: сейчас он на самом деле не сердится, ни капельки, и заканчивает так:

— Ну, я ничего не говорю. На здоровье, пускай попьет… Пей! Пей чай с вареньем! Пей!

— Я больше не хочу.

Мальчик, который уже учит Гемору, отодвигает свой стакан и опускает глаза.

— Ты слышишь? Он больше не хочет. Ничего, он больше ничего не хочет. Хочешь еще чего-нибудь, хочешь? Вот!

И тут уж дядя Ури начинает забывать о том, что он «сейчас не сердится». Его сердит то, что тетя Фейга раздражена, что мальчик, который учит Гемору, не допил чай, что медный чайник уже остыл, что за окном зимние мутные сумерки, что суббота кончается, что он хотел сказать мальчику, который учит Гемору, важные, умные вещи, а слов нет.

И это все обрушивается на голову Велвла с новой силой.

— Ты… Чаю, говоришь, напился. Хорошо. Еще раз тебя спрашиваю. Спокойно спрашиваю. Ну… Скажи… Что из тебя выйдет? Поглядите, я говорю, а он в потолок смотрит. Что-о-о из тебя-а-а выйдет? Что ты против меня имеешь? Я, я для тебя тружусь не покладая рук, могу, кажется, спросить: что ты против меня имеешь?

3