Школа 1-4

- Только для того! - взвизгивает высоченный молодой мертвец в распавшихся ботинках и с черными кучерявыми волосами.

- Ой, пощади, не попусти до погибели страшной! - пискляво заводятся голосить Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна.

- Улыбнулась бы ты им, солнышко ясное, - тихо шепчет Любе Наташа. Измаялся ведь народ.

Люба робко улыбается, отчего в толпе сразу наступает ликование, многие покойники плачут, особенно дед Григорий, а Виктор Севрюгин хрипло хохочет, сложив руки у груди, словно стоял на сцене и собирался запеть. Сквозь толпу проталкивается горбатый выродок Мишка с буханкой хлеба и сеткой яблок.

- Откушай, любимая, - завывает дед Григорий, бодая землю лбом, - вчерась только из продмага уперли! Чуяли, что придешь! Чуяли, свет родной, что почтишь присутствием!

Никогда еще Люба не ела такого вкусного хлеба и таких сладких яблок. Ей становится сразу так легко и весело на душе, словно нет позади этого наполненного ужасами вчерашнего дня. Мертвецы удаляются к соседнему ряду могил и оттуда с умилением наблюдают, как она ест, как расчесывает руками волосы и даже как она мочится, застенчиво присев за мраморным памятником. Уже начав мочиться, она вдруг замечает Сашу Конькова, с любопытством глядящего на нее, и Любе только и остается, что виновато улыбнуться, а Саша Коньков улыбается ей радостно, во весь свой оборванный разложением рот, и Анна Мотыгина, выглянувшая из-за его спины, тоже улыбается, скромно и немного грустно.

- У них тяжбы есть, - сообщает Любе Наташа, едва та встает и успевает оправить на себе платье.

- Что у них?

- Ну, дела всякие, которые ты должна решить.

- Да что же это в самом деле! - чуть не плачет от растерянности Люба. Может - ты вместо меня?

- Ты что, меня никто и слушать не станет, - смеется Наташа. - Надела кольцо - теперь будь добра, суди своих подданных. Да не волнуйся так, можешь говорить первое, что в голову придет.

- Ну, хорошо, - вздыхает Люба.

- Хозяйка судит! - крикнула Жанна. - Можете говорить!

Дед Григорий снова бухается в землю лбом.

- Пощади, матушка, свет родной, дозволь шапку покинуть, что в гробу надели, а то черви в ней живут, голову едят!

- Дозволяю, - осторожно говорит Люба.

- Доброта небесная! - взвывает дед Григорий. - Вечная слава! - он срывает шапку с головы и принимается, вскочив, неистово топтать ее ногами.

Саша Коньков выступает из толпы и молча опускается перед Любой на колени, глядя в землю.

- Дозволь жениться, хозяйка. На Анне Мотыгиной. Она нездешняя, с соседнего кладбища пришла.

- Женись, - разрешает Люба.

- Вечная слава, - стонет, разгребает пальцами землю, Коньков.

- И мальчика вон того усынови, - сама поражаясь своей находчивости, добавляет Люба и показывает в сторону Кости. - У него лица нет, думай, что он на тебя похож.

Зинаида Ивановна рушится перед Любой наземь, как бревно.

- Дозволь отойти, хозяйка, на воле упырить. А то бабка со свету сживет.

- Чего дозволить?

- Упырить, где придется. Кровушку сосать.

- Дозволяю, - со вздохом разрешает Люба. - Но людей не трожь. У свиней соси или у овец там.

- Хоть у хворых дозволь, свет родимый, - тихо скулит Зинаида. - Человечьей кровушки краше нету!

- Нет, - непреклонно отрезает Люба.

Жанна хватает скулящую бабу за плечи и отталкивает прочь.

- Сказано тебе: не бывать тому! И ступай себе!

- Слава вечная, слава вечная, - торопливо заводится кланяться Зинаида Ивановна. - Небо наше безоблачное!

- Она ж, гадина, всех свиней поест! - каркает с места Евдокия Карповна. Нет в ней теперь жалости, а рассудка еще при житии не было!

- А ты молчи, старуха! - сурово велит ей Люба, потому что не хочет затягивать делопроизводство.

Валентина Горлова просто садится на землю и глядит на Любу преданно, как собака, молитвенно сложим руки у горла.

- Позволения прошу, - тихим, задушевным голосом произносит она. - На службе Божьей присутствовать. Только в вечерние часы, в уголку темном, тихо, как мышь, сидеть и слушать.

- Можно, - говорит Люба.

- Слава вечная! - прижимает лицо к земле Валентина. - А тогда сторожа церковного Кирилла Петровича и дьяка беспутного Анисима, и певчих теток Алефтину Никаноровну и Глафиру Сергеевну вместе с уборщицей храма Маргаритой Евстаховой поразить надобно светом черным до полной слепоты, кровавых соплей, выпадения кишок и глубокого душевного убожества, а то они меня обижали, от храма гнали метлами и шестом из ограды, а дьяк Анисим, напившись, анафему наложил, отчего до сих пор трясуся вся и что-то белое над головою вижу.

- Вот сволочь! - ахает Жанна.

Люба растерянно смотрит на Наташу.

- Да поразит их всех светом черным, - шепчет Наташа, для примера раскрывая ладонь, на которой ничего нет.

- Да поразит их всех светом черным, - повторяет Люба, тоже раскрывая ладонь и блеснув кольцом на пальце. Прямо из середины ее руки выходит маленькое черное пламя и сразу гаснет.

- Слава вечная! - набожно восклицает Валентина Горлова и размашисто крестится.

Алексей Яковлевич становится на колени загодя и уже на них подползает к Любе, сочась скупой старческой слезой.