Школа одаренных переростков

Я думал об этой боли, не прогоняя ее прочь, я вникал в нее, пропускал ее через себя.

И словно бетонная балка обрушилась на меня, тряхнула, придавила, проволоклась, оставив жгучие ссадины…

Я стиснул зубы и, обливаясь весь ледяным потом, прислонился к стене.

"Бедная Черепашка, — повторял я про себя, — бедная Черепашка… Падала в лестничный пролет, пока я любовался своим отражением. Гусак и есть гусак. А если бы она разбилась совсем, что со мной было бы тогда?"

Когда я открыл глаза, оказалось, что я сижу на полу, а Ритка, уже стопроцентно видимая, стоит надо мной и тянет меня за руку.

— Вставай же, ну вставай! — упрашивала меня Черепашка.

Я осторожно высвободил руку и поднялся. Знобило, шатало.

— Что, обморок? Припадок? Ну скажи, почему ты молчишь? — спрашивала Черепашка, заглядывая мне в лицо.

— Я… ничего… — проговорил я с трудом. — Как ты?

Она махнула рукой:

— Да что ты, всё сразу прошло! Я так испугалась. Ты сделался белый. И исказился… Может быть, эпилепсия? С тобой это часто бывает?

— Нет, в первый раз, — ответил я.

— Иванову надо сказать!

И Ритка метнулась к двери.

Я ее остановил:

— Сам скажу. Только ты уж больше не летай в одиночку.

— При чем тут я? — возмутилась Черепашка.

— Действительно, ни при чем, — спохватившись, ответил я. — Ладно, пойду полежу, а то голова что-то кружится.

Вернувшись к себе, я снял рубаху: плечо и спина у меня были в багровых полосах, и чувствовал я себя так, как будто меня вытащили из-под колес самосвала.

Ну вот, подумал я, и у Гусака появилась своя специализация…

47

Я получил от мамы письмо — третье по счету.

Его, как обычно, вручил мне директор Иванов — тоже, как обычно, со словами:

— Ну, Лёха, пляши!

Первый раз я решил, что это просто шутка, но Иванов поднял письмо в вытянутой руке и не отдавал мне его до тех пор, пока я не изобразил какое-то дурацкое плясовое коленце.

При этом директор смотрел на меня с серьезным и даже торжественным видом.

Пришлось сплясать и на этот раз.

Читать письмо в учебном корпусе я не считал возможным и распечатал фирменный конверт только у себя в комнате после уроков.

Что удивляло в маминых письмах — так это бумага: плотная, как будто провощённая, и даже с водяными знаками.

Откуда она берет такую дорогую бумагу?

Наверно, финскую в киоск завезли.

Новостей у мамы не было никаких, поэтому она толковала об одном и том же:

"Дорогой мой сыночек! Ты даже представить не можешь, как я рада, что ты наконец у меня устроен. Очень мне понравилось твое последнее письмо: такое серьезное, складное. И ошибочки нет ни одной. Но если правда всё, что ты пишешь, значит, мы с тобой просто счастливые. Учись, дорогой мой, прилежно, слушайся учителей, дружи с ребятами и береги себя. Ты пишешь, что у вас там тепло, но я слушаю сводки по телевизору, и мне что-то не верится. Одевайся потеплее, горло не застуди. Ты ничего не написал, есть ли у вас там в школе врачи. Я сильно беспокоюсь, сообщи поскорее…"

Врачей здесь не было, ни одного, если не считать меня.

Как раз сейчас у меня болело горло — точнее, не у меня, а у Леночки Кныш, которая злоупотребила мороженым, и мне было ее жалко.

Но разве напишешь об этом маме?

"Егор Егорович заходил, очень тобой интересовался…"

Какой-то Егор Егорович объявился, мама уже второй раз его упоминает, ничего при этом не разъясняя, как будто я его непременно должен знать. Судя по отчеству, человек не молодой. Но я не знаю никакого Егора Егоровича и знать не хочу.

Однако об этом тоже не напишешь.