Школа ужасов

Оставив зонтик и пальто у двери, Дебора прошла в кабинет. Оцепеневшее тело еще не воспринимало домашнее тепло. Камин не был разожжен. Дебора хотела сразу же развести огонь, но вместо того опустилась, скорчившись, на любимый диван Саймона, обхватив себя руками и слепо уставившись на аккуратно сложенную груду поленьев, суливших ей живительный жар.

Теперь, укрывшись от непогоды, Дебора строго спросила себя: какой все-таки смысл был в ее нынешнем необдуманном поступке? Ей хватило честности признаться самой себе: под дождь ее погнало чувство вины перед мужем, желание принять кару, а также жалость к себе — как бы она ни презирала эту слабость, теперь она оказалась ее заложницей. Душевные муки требовали равных физических мук, и Дебора поддалась этой потребности. Она даже не сняла с себя промокшую до нитки одежду, стремясь причинить себе как можно больше неудобств. Она это заслужила.

Мужа она не видела с утра. За завтраком они говорили коротко, натянуто, почти официально, точно так же, как накануне прощались. Саймон не стал перекраивать свое расписание. Больше он не предлагал жене посидеть с ней дома. Он уже осознал стремление Деборы воздвигнуть преграду между ними и смирился с этим. Саймон не противился попыткам Деборы отгородиться от него, хотя она понимала: его глубоко задевают поступки жены, которые он никак не может понять и принять.

Скорчившись на диване, чувствуя, как холодят плечи и спину пряди промокших, превратившихся какое-то подобие морских водорослей волос, Дебора вновь и вновь возвращалась мысленно к проблеме обмана и предательства. Она пришла к убеждению, что некоторые формы лжи и измены никогда, ни при каких обстоятельствах не могут быть прощены. Много лет назад, находясь вдалеке от Саймона, за шесть тысяч миль от него, томясь любовью к нему, она попыталась забыть, вытеснить его из сердца, смягчить боль, впустив в свою жизнь чувство, сулившее покой и утешение. Она была любима, ее целовали, сжимали в объятиях, она ощущала себя желанной, ощущала себя предметом страстной любви. Это помогало уйти от реальности. Она добровольно приняла роль возлюбленной человека, которому не отвечала взаимностью, она даже симулировала ответное чувство. Какое-то время ей это удавалось. Быть может, так продолжалось бы и впредь, если б Саймон не вернулся в ее жизнь.

Она обязана была ждать его, не уступать никому. Она должна была понять, какую мучительную неуверенность в себе он испытывает, понять, почему он на несколько лет оставил ее. Нет, она ничего не понимала, она предала его, предала любовь, всю жизнь соединявшую их, любовь, позволившую им соприкоснуться не только телами, не только сердцами, но слить воедино свои бессмертные души, обрести в этом союзе источник неиссякающей радости. Если подобную любовь разрушит предательство, жестокость или даже просто трусость, стоит ли после этого жить? Где найти силы?

Дебора еще крепче обхватила себя руками. Уронив голову на колени, она раскачивалась, словно это движение могло успокоить ее. Но покоя не было, была только скорбь.

— Утром мы с Хейверс снова поедем в школу и попросим директора прослушать пленку.

— Стало быть, от «китайской» версии ты отказался?

— Не вполне. О ней пока не следует забывать. Однако эта кассета дает нам более серьезный мотив, нежели расовые предрассудки. Если удастся опознать голос — будь то старшеклассник или учитель, — мы еще на шаг приблизимся к раскрытию истины.

Шаги мужчин зазвучали уже на лестнице. Сейчас они оба пройдут мимо кабинета. Дебора съежилась, желая укрыться от их взглядов, но это ее не спасло: они не прошли мимо, а вместе вошли в кабинет и остановились у двери.

— Деб! — встревоженно окликнул ее Линли.

Дебора подняла голову, откинула влажные волосы с лица, прекрасно понимая, как нелепо, даже пугающе сейчас выглядит. Попыталась выдавить улыбку.

— Я попала под дождь. Сижу тут, собираюсь с силами, чтобы разжечь камин.

Ее супруг подошел к бару и налил изрядную порцию бренди. Линли присел перед камином, взял с доски коробок со спичками, зажег подложенную под дрова щепу.

— Ты бы хоть ботинки сняла, Деб, — посоветовал он. — Обувь насквозь промокла. А уж волосы!

— Ничего страшного, Томми. — Сент-Джеймс говорил совершенно нейтральным тоном, но вмешиваться в чужой разговор было до того ему несвойственно, что после его реплики повисло напряженное молчание.

Затем Сент-Джеймс подошел к Деборе со статном бренди:

— Выпей, дорогая. Ты еще не виделась с отцом?

— Только что вошла.

— Тогда тебе лучше переодеться, пока ты не попалась ему на глаза. Не знаю, что он скажет или во всяком случае, подумает, застав тебя в таком виде.

Сент-Джеймс говорил спокойно и кротко, его голос не выдавал ничего, кроме нежной заботы, но Дебора заметила, как Линли в замешательстве перевел взгляд с нее на ее мужа и как напряглось его тело: Томми явно собирался что-то сказать. Она поспешила остановить его.

— Хорошо, я только захвачу бренди. — И, не дожидаясь ответа, добавила: — Спокойной ночи, Томми.