Школа ужасов

— Если б эта кассета попала в руки директора, последовало бы исключение виновного. Для ученика выпускного класса это означало бы лишиться шанса на хорошее образование, лишиться права поступить в университет. Это ставило под угрозу все его будущее. Юноша, преисполненный честолюбивых помыслов, мог бы в таком случае пойти и на убийство.

— Да, возможно, — признал Сент-Джеймс.

— Ты считаешь, что с помощью кассеты Мэттью шантажировал кого-то из старших ребят, так? Ты считаешь, что запись была сделана в спальне, а виновный — кто-то из старшеклассников, из младшего или старшего шестого класса. А ты не рассматриваешь возможность, что запись сделана в другом месте, там, куда этого паренька — Гарри, кажется? — уводили на расправу? Возможно, это было какое-то постоянное, заранее известное место.

— На кассете слышны и другие голоса, голоса детей, сверстников Гарри. Очевидно, это должна быть спальня.

— Вероятно. Но ведь при этой процедуре могли присутствовать и другие жертвы, кроме Гарри. Судя по их крикам, это тоже потенциальные жертвы, верно? — Линли признал правоту Сент-Джеймса, и тот продолжал: — Следовательно, вполне можно предположить, что убийцей Мэттью был какой-то другой человек, не старшеклассник, а кто-то из взрослых?

— Едва ли.

— Ты отвергаешь саму мысль об этом, — указал ему Сент-Джеймс, — отвергаешь потому, что с этим не мирится твое нравственное чувство. Однако любое преступление противоречит нравственному чувству, Томми, не так ли? Почему ты отодвигаешь Корнтела на второй план? Какова его роль в этом деле?

— Он заведующий пансионом, где жил Мэттью.

— И где же он был, когда Мэттью исчез?

— Он был с женщиной.

— С полуночи до четырех утра?

— Нет. Не в эти часы. — Линли предпочитал не вспоминать интонацию, с какой его школьный товарищ описывал внешность Мэттью Уотли, явившись в воскресенье в Скотленд-Ярд, как живо и подробно передавал необычайную прелесть и привлекательность мальчика. Более всего Линли хотел вычеркнуть из своей памяти мысль о сексуальной неопытности Корнтела. Известно ведь, как подозрительны с точки зрения «нормальных людей» те, кто ухитряются сохранить невинность до тридцатипятилетнего возраста.

— Все дело в Итоне, Томми? Старая дружба? Поэтому ты заведомо готов верить в его непричастность?

Итон. Старая дружба. Нет таких вещей, как Итон и старая дружба, — им не место в расследовании.

— Просто мне кажется логичным разобраться в версии с кассетой, посмотреть, куда она нас приведет.

— А если она заведет в тупик? Линли устало усмехнулся:

— Это будет не первый тупик в нашем расследовании.

— Не стоит ехать в Аргентину, Барби, — произнесла миссис Хейверс. В одной руке ее были маленькие ножницы, предназначенные для детишек, с притуплённым острием и лезвиями, способными разрезать разве что оттаявшее масло. В другой руке она держала полуразорванный, весь в пятнах проспект турфирмы, помахивая им, точно знаменем. — Помнишь эту песню, милочка? Что-то насчет Аргентины, и еще там «слезы». Вот я и подумала, что там слишком грустно, слишком печально. Все эти слезы… И я решила: как насчет Перу? Что скажешь, дорогая?

Барбара запихала мокрый зонтик в старую, полуразвалившуюся плетеную корзину у двери и стянула с плеч пальто. В доме чересчур жарко, отметила она. Пахнет влажной шерстью, и, похоже, какая-то вещь лежит слишком близко к огню. Барбара посмотрела в сторону гостиной — не оттуда ли доносится эта удушливая вонь.

— Как папа? — спросила она.

— Папа? — Миссис Хейверс попыталась сосредоточить взгляд своих влажных, скрытых за очками глаз. Сквозь правое стекло она, должно быть, ничего не видит, слишком уж много на нем осталось жирных отпечатков. Второй день подряд матери удается одеться самостоятельно — правда, колготки висят на ней мешком, а блуза застегнута не на пуговицы, а на три английские булавки. — Так вот, Перу… Там такие чудные животные. Знаешь, эти, с большими темными глазами и мягкой шерсткой. Как же они называются? Я про себя называю их верблюдами, но это, конечно, неправильно. Смотри, вот фотография. На одного даже шляпу надели. Разве не лапочка? Как же они называются, милая? Никак не могу вспомнить

Барбара взглянула на иллюстрацию.

— Ламы, — ответила она, возвращая брошюру и отступив на шаг, чтобы мать не могла ухватить ее за руку и продолжить беспредметный разговор, повторила свой вопрос: — Как папа? Как он себя чувствует?

— С другой стороны — еда. Меня это очень беспокоит.

— Еда? О чем ты говоришь? Где папа? — Барбара устремилась вперед по коридору. Мать шагнула за ней, вцепилась сзади в ее свитер.

— Еда у них очень острая, милочка. Боюсь, нам всем это не на пользу. Помнишь, как мы ели паэлью на твой день рождения много лет тому назад? Она была слишком острая. Мы все так плохо себя чувствовали.