Школа жизни. Честная книга: любовь — друзья — учителя — жесть

И он прочел нам получасовую нотацию-лекцию о «Голубой лошади» – недавно разоблаченной в городе молодежной организации стиляг, которых отправили перевоспитываться в армию, в колонии, на какой-то «101-й километр»…

Волна его истерической ненависти накатила на меня, вызвав головокружение и дурноту, и я медленно осела на тротуар. Только когда вокруг нас стала собираться толпа, он быстро ушел прочь.

Нервная болезнь стала моим спасением. Я просто сбежала в нее, спряталась от своих страхов и «Герасима»… В школу я не уже вернулась, от экзаменов меня освободили тоже… «Герасим» обыграл и это в характеристике: «Болезнь симулировала!»

Меня все же взяли в школу, где учительствовала моя тетка – папина сестра.

Высокий старик стоял у ворот «Сабурки» – Харьковской городской психиатрической больницы, бывшей «Сабуровой дачи». Он стоял там целыми днями, пропуская посетителей и безмолвно взимая с них дань. Ему и давали: кто мелочь, кто продуктами, кто-то ничего не давал, но таких было немного.

В середине девяностых частенько в «Сабурку» ходила и я, посещая больного брата подруги, укатившей в Питер. Несчастному нужны были то сигареты, а то и просто буханка хлеба – кормили «психов» во времена постсоветской разрухи совсем плохо. Приходилось ходить регулярно: если я вдруг не могла почему-то прийти, то парень просил у родственников других больных, а санитары избивали его за попрошайничество.

Но когда приходилось проходить мимо торчавшей у входа долговязой молчаливой фигуры, я в лицо ему не смотрела, но у меня неизвестно отчего начинался озноб, словно сквозняк пробирал.

Однажды, когда опускала в его грязную ладонь небольшую купюру, то расслышала даже не шепот, а будто некое шелестенье: «Мало даешь, Эйзенхауэр!» Я глянула в его темное лицо, как и некогда, искаженное ненавистью, и тут же подумалось мне, почему это так случилось в моей жизни, что все мои «гонители» были, как на подбор, темны лицом. Я ничего не ответила человеку с запекшейся слюной в уголках губ. Да во мне ничего и не дрогнуло. Страх умер…

Татьяна Жданова Любимая школа

Нашу школу № 387 в Сокольниках на Майском просеке построили в 1955 году специально для детишек нашего поколения – послевоенных мальчиков и девочек, хотя там учились и ребята постарше. В школе моя учеба всегда шла успешно, меня часто хвалили и ставили в пример другим – то есть лили елей на мою тщеславную душу. Меня там любили и уважали, что мне было крайне необходимо. Я могу без конца петь оды своей дорогой и любимой классной руководительнице Светлане Алексеевне Николаевой. Что бы я делала без ее любви и сочувствия? Как бы я училась? Для меня было очень важно чувствовать особое ее отношение ко мне, хотя наша Света ужасно педагогично старалась не показывать своих пристрастий. Но я – маленькая нахалка – знала, всегда знала, что занимаю в ее сердце какое-то исключительное место. Правда, в этом не было ничего удивительного: сначала Светлана Алексеевна влюбилась в мой табель с круглыми пятерками, а потом, наверное, не могла не полюбить девочку, которая всегда тянула руку вверх, желая ответить на все вопросы, и если ее спрашивали, всегда отвечала ясно, полно, по существу дела. (Я теперь сама преподаю и люблю таких учеников, которые рвут у тебя подметки на ходу, да только они редко встречаются.) Кроме того, наши с ней интересы лежали в одной плоскости, если можно так выразиться. Думаю, если бы Светлана Алексеевна была бы математичкой, у нас не возникло бы такого душевного альянса. Именно потому, что она была преподавателем русского языка и литературы, она и нравилась мне, а я – ей. Я так любила ее уроки русского языка, так старалась все понять и во все вникнуть, что она не могла этого не оценить. Я вообще была очень благодарной ученицей, но для меня не было большего удовольствия, чем выйти к доске, звонко отрапортовать какое-нибудь правило, привести интересные примеры или грамотно написать предложение на доске и объяснить, почему такое-то слово пишется так, а не иначе. Я испытывала чувство высокого торжества, когда Светлана Алексеевна выводила в журнале и в моем дневнике привычные мне пятерки. Лишь раз или два у меня возникли со Светланой Алексеевной маленькие недоразумения, и я до сих пор их помню. Один раз нам надо было выучить стихотворение Алексея Кольцова «Косарь». Оно, как известно, написано белым стихом, без рифмы, а я была к этому непривычна, и оно мне не нравилось. Я его выучила, конечно, но когда мне пришлось его декламировать перед всем классом, я прочитала его без выражения, и Светлана Алексеевна поставила мне тройку. Если бы она знала, что мать меня поколотит за эту тройку, она бы мне ее никогда не поставила. Но меня больше задело то, что Светлана Алексеевна не поняла, почему я плохо прочитала это стихотворение; кстати, Ромка Жернов тоже схлопотал за него тройку, но ни капельки не расстроился. Мне кажется, мы были слишком маленькими и глупыми, чтобы почувствовать красоту этих строк: